Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 Страница 24

— Будь у вас голова инспектора, об этом можно было легко догадаться. 

Обида его, о которой он твердил всем вокруг, оказалась весьма полезной для меня. С тех пор все, кто искал помощи моего благодетеля, обращались прежде всего ко мне. Конечно, так было во все времена — покровительство министра достигается через его фаворита, а иногда и просто камердинера. Вскоре после сего происшествия все мои долги оказались уплаченными.

Зимой сего года я недели на две был порабощен страстию к одной юной и чрезвычайно красивой венецианке, которую отец выставлял для всеобщего восхищения в качестве танцовщицы на театре. Рабство моё, возможно, продлилось бы и долее, но Гименей освободил меня. Для неё сыскали мужа — французского танцовщика Бине, переделавшегося в Бинетти. Эта синьора Бинетти обладала редчайшим и удивительным качеством почти не меняться, несмотря на течение лет. Даже самые разборчивые любовники всегда видели её молодой. Последним из них, кого она отправила на тот свет своими излишествами лет семь тому назад, оказался один поляк по имени Мощинский. Бинетти было тогда уже шестьдесят три года.

Жизнь, которую я вёл в Венеции, могла бы почитаться счастливою, если бы я имел благоразумие воздерживаться от понтирования на бассете. В редутах сих дозволялось лишь патрициям и то без масок и в подобающем сему сословию одеянии. Но я всё-таки играл, хотя у меня не было ни достаточной осторожности воздержаться, когда фортуна мне не благоприятствовала, ни умения остановиться после хорошего куша.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К концу осени мой друг Фабрис представил меня одному семейству, словно самой судьбой созданному для услаждения ума и сердца. Дело было в деревне. Мы забавлялись играми, влюблялись, изощрялись в придумывании всяческих шуток. Иногда дело кончалось кровью, но общий тон не позволял ни на что обижаться; что бы ни случилось, всегда смеялись; приходилось обращать всё в шутку, дабы не прослыть тупицей. У нас разваливались кровати и появлялись привидения. Девиц угощали конфетами, которые вызывали неудержимые петарды. Забавы сии заходили иногда слишком далеко, но в нашей компании полагалось над всем смеяться. И я не отставал от других. Но однажды со мной сыграли гнусную шутку, вдохновившую меня на ответ, прискорбные последствия которого положили конец мании, обуревавшей всё наше общество.

Часто отправлялись мы прогуляться около одной фермы в полу-лье от дороги, но можно было сократить путь наполовину, перейдя по узкой доске через глубокий и грязный ров. Я всегда предпочитал именно эту дорогу, несмотря на страх наших красавиц, которые дрожали от ужаса, хотя я неизменно шёл впереди и подавал им руку. В один прекрасный день, переходя первым, на самой середине я вдруг почувствовал, что доска уходит из-под ног, и оказался во рву, по шею в зловонной грязи. Несмотря на охватившую меня ярость, я был вынужден по общепринятому обычаю присоединить напускной смех к общему веселью, которое, впрочем, длилось не более минуты, поскольку шутка была отвратительная, и всё общество единодушно согласилось на этом. Позвали крестьян, которые с трудом вытащили меня, являвшего самое жалкое зрелище. Расшитый золотом совершенно новый камзол, мои кружева, чулки — всё было безнадёжно испорчено. Впрочем, я смеялся громче других, хотя думал лишь о том, как бы отомстить самым жестоким способом. Чтобы распознать автора сей злой шутки, мне оставалось только подавить свои чувства и притвориться безразличным. Не было никаких сомнений в том, что доску подпилили. Поелику в этот раз я приехал всего на двадцать четыре часа и ничего не взял с собой, мне одолжили камзол, рубашку и всё остальное. На следующий день я возвратился в город, а вечером опять присоединился к весёлой компании. Фабрис, который был рассержен не меньше моего, сказал мне, что изобретатель ловушки, верно, чувствует себя виноватым и поэтому не решается признаться. Цехин, обещанный одной крестьянке за указание шутника, открыл мне всё. Она поведала, что это был некий молодой человек, и сказала мне имя. Его отыскали, и ещё один цехин, а в большей мере мои угрозы заставили юношу признаться, что за это ему заплатил синьор Деметрио, грек, бакалейщик, мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, приятный и добродушный человек, которому я не сделал ничего плохого, за исключением, правда, того, что недавно отбил у него прелестную субреточку.

Довольный своим открытием, я ломал себе голову, стараясь придумать какую-нибудь шутку. Но чтобы месть моя была полной и законченной, надлежало изобрести такую проделку, которая превзошла бы выдумку моего бакалейщика. Как назло воображение не предлагало мне ничего подходящего. Из сего затруднения выручили меня похороны.

Вооружившись ножом, я отправился после полуночи на кладбище. Я откопал мертвеца, которого только что похоронили, и отрезал, хотя и не без труда, руку по самое плечо; потом зарыл покойника и вернулся с рукой к себе в комнату. На следующий день, после ужина, со всей компанией я удалился в свою комнату и, вооружившись рукой, пробрался к греку и спрятался у него под кроватью. Через четверть часа является мой шутник, раздевается, гасит свет и забирается в постель. Дождавшись, пока он начнёт засыпать, я потихоньку стягиваю с него одеяло. Он смеётся и говорит: “Кто бы там ни прятался, иди назад и оставь меня в покое”. Сказав это, он натянул одеяло обратно на себя.

Минут через пять я снова принялся за своё. Он же удерживал одеяло, но я тянул с силой. Тогда, севши на постели, он попытался схватить меня, но тут я и подсунул ему руку трупа. Полагая, что уже держит противника, грек со смехом стал тянуть к себе, однако и я несколько секунд крепко держал руку, а потом внезапно отпустил, и бакалейщик опрокинулся навзничь, не издав ни единого звука.

Сыграв свою роль, я тихонько вышел и незаметно вернулся к себе в комнату.

Рано утром шум по всему дому заставил меня проснуться. Не понимая, что происходит, я встал, и встретившаяся мне хозяйка дома сказала, что шутка моя превышает всякую меру.

— Да что же я такого сделал?

— Синьор Деметрио умирает.

— Разве я его убил?

Она ничего не ответила и ушла. Я несколько испугался, но решил в любом случае отговариваться полным неведением. В комнате грека я увидел всё наше общество; все с ужасом смотрели на меня. Я уверял в своей невиновности, но мне просто смеялись в лицо. Вызванные по случаю происшествия протоиерей и церковный староста не соглашались хоронить руку и говорили, что я совершил величайшее преступление.

— Вы удивляете меня, ваше преподобие, — возразил я протоиерею, — как можно верить неосновательным суждениям, которые позволяют себе на мой счёт без каких-либо к тому доказательств.