Жозеф Кессель - Всадники Страница 25

Урос смог свободно проехать сквозь большие, но ветхие ворота. Мокки осторожно повел Джехола между людьми, что сидели или лежали на земляном полу караван сарая. Несколько голов поднялось, чтобы с любопытством взглянуть на них… тихо заблеял какой-то баран… собака неясно зарычала во сне… лежащий верблюд отвернул от них свою морду… это было все. И даже если бы ворота караван сарая не были просто большой дырой, а его крыша не была дырявым куполом, люди и животные, что собрались здесь — не чувствовали бы себя более защищенными. Здесь они отдыхали после всех опасностей пути. Здесь они наконец-то могли освободиться от тяжестей груза, здесь они спали, уставшие и вымотанные. И если в темноте сюда приходит еще один путешественник — так даже лучше. Чем больше людей, тем безопаснее.

Когда Джехол подошел к углу, который был еще свободен, Урос не попытался спуститься с седла. Он знал, что если бы он хотел, то мог бы сделать это, как и раньше, — спуститься с лошади сам. Но сейчас он не хотел ничего, совершенно ничего! Мокки стоял рядом с ним, но привыкший уважать гордость чавандоза, не делал никакого движения, чтобы ему помочь. Он лишь нерешительно спросил:

— Можно, я помогу тебе слезть с коня?

— Да, — ответил Урос.

— Вот и правильно! — обрадовался Мокки, — Все равно никто этого в темноте не увидит.

Урос молчал. Но в голове у него пронеслась мысль: «Да, даже если бы вокруг стояло все население Кабула и Майманы…»

Неожиданно все его тело напряглось. Мокки задел его сломанную ногу, как раз в месте перелома. Но саис не напрасно провел все свое детство среди овец, лошадей и верблюдов, вылечивая их поврежденные ноги. Его сильная рука обхватила ногу Уроса бережно и осторожно. Урос успокоился.

Взяв его на руки, словно ребенка, Мокки опустил хозяина на твердо утрамбованную землю.

— Подожди немного, и сам увидишь… да… подожди, я тебе обещаю… — говорил Мокки.

Он говорил сам с собой, только чтобы слышать свой голос. Слова не имели никакого значения. Они были лишь отражением его невероятного облегчения — ужасные приведения ночи были позади — и его благодарности Уросу, который держал свою руку на его плече, во время этого жуткого путешествия по скалам.

Сняв с Джехола седло, он положил его Уросу под голову. Своим чапаном он укрыл больного. Джехол расположился прямо рядом с Уросом, а Мокки лег спать с другой стороны.

— Так ты будешь хорошо спать, — бормотал он, — Голова в седле, ногам, груди и животу — будет тепло под чапаном, а Джехол будет защищать тебя от холодного воздуха, который тянет сюда сквозь щели в стенах. А если тебе что-то будет нужно — я рядом. Ты ведь знаешь это, правда?

— Я знаю это, — сказал Урос мягко.

Саис лежал рядом с ним, и в полутьме Урос заметил его счастливые глаза и улыбающийся рот.

— Я здесь, Урос, — пробормотал Мокки и закрыл глаза.

Он все повторял эти слова, пока не провалился в глубокий сон, который был ему наградой за перенесенную усталость, страх и счастье.

Сон не шел к Уросу. Но его это не волновало. Покой, который достался его телу в конце такого долгого и опасного пути, благодатное тепло после холода ночи, и внезапно покинувшая его мучительная боль — все это настолько подавило его, что он был не в состоянии думать.

Снова и снова осматривал он свое окружение, и не переставал удивляться, насколько все это было ему близким и знакомым.

Его голова лежала на седле, самом лучшем, какое только могла сделать рука человека.

Вот уже двадцать лет оно было его верным спутником. И хотя он не видел Джехола, но чувствовал его присутствие, слыша его дыхание и его запах: чудесный, любимый больше всех остальных, родной запах. И каждое дуновение ветра, что проникало сквозь щели в стене приносило ему его: запах шерсти, кожи и шкур животных, перемешанный с запахом пота и бедных лохмотьев из грубой хлопковой ткани. Глубоко вздохнув, Урос почувствовал себя словно дома, рядом со своим народом.

Ночь в караван сарае превратила многоголосые звуки в язык сна: ворчание, вздохи, блеяние, храп, хныканье, свист, кашель, мычание, ржание, крики ослов и звуки связок колокольчиков, все это соединилось в один стройный, равномерный, полуживотный, получеловеческий — хор. И вслушиваясь в эти звуки, Урос ощутил необычное чувство счастья, словно он вновь стал маленьким ребенком, и слушал, прогоняющую прочь страхи, колыбельную, которую когда-то ему пела мать.

Была уже глубокая ночь. Сквозь дыры в куполе караван сарая засияли звезды.

Но сейчас Урос смотрел на них равнодушно. Они появились слишком поздно, были чересчур далеки, и не имели ничего общего с тем, что его окружало.

Он повернул голову вбок.

Его взгляд упал на ту самую, жалкую лампу, чей фитиль, опущенный в бараний жир, — нещадно коптил. Сажа и пыль покрывали лопнувшее стекло. Но именно этот приглушенный, мягкий свет, что пробивался сквозь грязный налет — был теплым и уютным. Горя чуть ярче, чем нежно-окрашенный цветок шафрана, этот свет успокаивал уставшие глаза и не позволял им видеть грязную, нищую обстановку караван сарая и спящих в нем людей.

Иначе, Урос, как обычно, мгновенно пробежав своим жестким взглядом по спящим, заметил бы в каждом что-нибудь отвратительное, и поставил бы, на их лицах и телах, — свою беспощадную отметку. Вот у того, подумал бы он, отвратительный рот, у другого безвольный подбородок раба, у третьего боязливый взгляд труса, а у четвертого — в улыбке так и сквозит что-то мерзкое. Или же он начал бы порицать их повисшие плечи, впалые груди, их слабые колени и толстые животы… или же они хромали, у них были кривые ноги, сопливые носы или зоб… Из года в год подобный взгляд укреплял его презрение к людям и его собственную надменность. Но в эту ночь, свет лампы скрыл от него все недостатки его спутников. На самом деле, там, во тьме, лежали простые пастухи и путники, в своих бедных, разорванных в дороге чапанах. Но колдовство темноты превратило лохмотья в драгоценные ткани, и набросило на разрушенные стены бархат и шелк.

— Неужели я действительно настолько от них всех отличаюсь? — спросил себя Урос впервые в жизни. Ему стало жарко. Он отбросил чапан Мокки в сторону. Это движение или сквозняк, а возможно укус насекомого — разбудили Джехола. Он поднял голову, мотнул своей длинной гривой, и тут же заснул вновь. Но его дыхание, игра его мускулов, подействовали на чавандоза, словно ясное послание. Он расправил плечи.

Дорогое седло, не было теперь для него ничем иным, как только временной подушкой больного. Разве может хозяин такой лошади иметь что-то общее с этими нищими из нищих, бродягами, погонщиками коз, с этими отбросами дороги?