Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса Страница 25

«Хорошо!»

«Ступайте! Я сделаю все, чтобы его возвращение не нарушило наших планов».

«Еще лучше!»

«Не беспокойтесь. И идите, я слышу на лестнице его шаги».

Я выскочил в соседнюю комнату. Она тем временем выбросила в открытое окно фарфоровую тарелку и серебряный столовый прибор, которые могли выдать мое присутствие, затем достала спрятанный у нее на груди шитый серебром мешочек, вынула из него маленький флакон с зеленоватой жидкостью и пролила несколько капель на пирожные, составлявшие вершину лежавшей на блюде пирамиды. После этого она встала и направилась к двери, но успела проделать лишь половину пути, когда дверь отворилась.

Тот, кого она назвала гадким метисом, оказался красивым индийцем с кожей цвета флорентийской бронзы и короткой курчавой бородой.

Он был одет в богатый мусульманский костюм, хотя, кажется, был христианином.

— Ах, сударь, — перебил сам себя папаша Олифус. — Не знаю, хорошо ли вы изучили женщин, но, по-моему, чем красивее женщины — все равно, земные или морские, — чем они красивее, тем более лживыми и лицемерными тварями оказываются. Вот и эта красавица улыбалась своему мужу точно так же, как за минуту до того улыбалась мне. Но, несмотря на ее приветливость, он казался озабоченным. Вначале он огляделся, затем принюхался, словно людоед в поисках свежей плоти. Мне показалось, что он смотрит на дверь соседней комнаты. Он сделал шаг вперед — я отступил на два назад. Он коснулся ключа в двери — я с балкона перебрался на дерево с густой листвой. Увидев над своей головой черную тень, я затаил дыхание; тень исчезла. Снова вздохнув полной грудью и осторожно подтянувшись, я выставил голову над перилами балкона: там никого не было.

Тогда меня одолело любопытство; мне захотелось взглянуть, что делается в комнате, которую я только что покинул. Проворно и ловко, как положено моряку, я перебрался на балкон и на цыпочках подошел к двери, оставшейся приоткрытой.

Супруги сидели за столом, жена нежно обнимала мужа, а тот с жадностью поглощал обрызганные зеленой жидкостью пирожные.

Муж сидел ко мне спиной, жена повернулась в профиль. Она заметила мое лицо через приоткрытую дверь и подмигнула мне, как бы желая сказать: «Вот увидите, что сейчас произойдет».

И правда, в ту же минуту, подняв стакан, муж с жаром начал произносить тост. Выпив за здоровье жены, он затянул песню; изображая оркестр с помощью бутылок и тарелок, он стучал по ним ножом. Наконец он встал и принялся плясать танец баядерок, пытаясь задрапироваться салфеткой.

Тогда жена, поднявшись из-за стола, спокойно подошла к двери, из-за которой я украдкой смотрел на это странное зрелище, открыла ее и сказала:

«Входите».

«Входите… входите… Это очень мило, — пробормотал я. — Но…»

«Да идите же! — она потянула меня за руку. — Входите, раз я говорю, что можно!»

Пожав плечами, я последовал за ней.

В самом деле, ее муж, казалось, полностью был поглощен своим танцем и продолжал солировать на все лады, грациозно размахивая салфеткой.

Поскольку незначительные размеры ее не позволяли ему драпироваться так, чтобы его изящные позы, как полагается в этом танце, были полускрыты, он размотал свой тюрбан и стал изображать танец с шалью.

Тем временем его жена провела меня к той кушетке, на которой лежала перед моим приходом. На все мои вопросы она отвечала лишь пожатием плеч.

Видя это, я перестал спрашивать.

Танец мужа продолжался три четверти часа. Казалось, он уже позабавился от души и поэтому, вдоволь наплясавшись, захрапел, гудя, словно органная труба.

Воспользовавшись этим, я попросил объяснить мне, что это за зеленая жидкость, капельки которой на пирожных, как мне показалось, вызвали у ее мужа такую страсть к танцам и пению.

Это оказалась троа.

— Превосходно, милый папаша Олифус, — вмешался я. — Теперь скажите нам, что такое троа. Будучи умелым рассказчиком, вы обещали сделать это, когда настанет время. По-моему, время настало.

— Сударь, троа — это трава, в изобилии растущая в Индии. Из нее либо извлекают сок, когда она еще зеленая, либо измельчают ее семена в порошок, когда они созревают. Затем этот сок или этот порошок подмешивают в пищу человеку, от которого хотят на время избавиться. Тогда этот человек замыкается сам в себе, начинает петь, танцевать, потом засыпает, не замечая, что происходит вокруг. При его пробуждении, поскольку он ничего не помнит, ему рассказывают первую пришедшую в голову чушь, и он всему верит.

Вот что такое троа; как видите, вещь чрезвычайно удобная. Говорят, женщины Гоа всегда носят при себе либо флакончик сока, либо мешочек с порошком.

В пять часов утра моя прекрасная португалка попросила меня помочь ей уложить мужа в постель. Затем, поскольку уже светало, мы расстались, обещав друг другу увидеться вновь.

На минуту у меня мелькнула мысль отправить в Европу груз, состоящий из этого вещества, снабдив его подробным перечислением достоинств товара; но меня уверили, что троа испортится за время плавания, и пришлось отказаться от этого, как я считал, весьма прибыльного предприятия.

Тем временем моя торговля фруктами процветала; десять рабынь доставляли мне в среднем шесть рупий чистой прибыли в день, что составляет от тридцати шести до сорока франков на наши деньги, и для Гоа, где все можно купить за бесценок, является громадным богатством. Мой приятель, торговец пряностями, уже несколько раз заговаривал со мной о возможном союзе с его дочерью, доньей Инес, прелестной юной особой, получившей религиозное воспитание в монастыре Благовещения; я раз или два встречал ее в его доме.

Донья Инес была очень хороша собой и казалась скромницей. Мне надоела моя португалка, понемногу склевавшая все мои жемчужины. К тому же, как видите, я просто создан был для брака, вот только женщины меня от него отвратили. Словом, я поддался на уговоры моего друга-торговца, и донью Инес взяли из монастыря, чтобы мы могли сговориться.

Она была все так же красива и скромна, только глаза у нее были красны.

Я спросил, отчего у нее такие глаза: видно, она немало слез пролила? Мне сказали, что донья Инес еще совсем невинное дитя, и едва ей предложили покинуть монастырь, как она буквально утонула в слезах.

Спросив у нее самой, о чем она плакала, я получил ответ: прелестное создание не имело никакой склонности к браку, для нее было настоящим горем покинуть обитель, где у нее было все, чего она только могла пожелать.

Эта удивительная наивность вызвала у меня улыбку. Я не сомневался, что брак произведет на нее то же действие, что путешествие на путешественника, то есть ее увлечет новизна впечатлений, поэтому ни ее горе, ни вызвавшие его причины нимало меня не занимали.