Алексей Грачев - КТО ВЫНЕС ПРИГОВОР Страница 25

 Он улыбнулся миролюбиво, пояснил пренебрежительно: — Псих, что с него спрашивать. Ушков это. «Ксива»* у него дагестанская. Давай, Ушков, выкладывай свою «бирку».

 К удивлению Кости, незнакомый вытянул из бокового кармана документ, кинул через стол, рядом с чашкой. Кажется, и верно, в порядке, дагестанская отметка. Может, украл где или же подделал… Он так же бросил его назад, вызвав на лице Хрусталя поощрительную усмешку. — Уточним как–нибудь… — Уточняй, — хмуро буркнул Ушков. Вскочила вдруг Лимончик, затягивая платок. — Погоди, Зинаида, — остановил ее Костя, снова откладывая ложку. Нет, придется ему хлебать холодную солянку. — Сколько раз тебя предупреждали, чтобы не появлялась на улицах с мужчинами? — Кормиться–то надо, — протянула плаксиво Лимончик, надула губу, точно капризный ребенок. — Почему сбежала из ремонтных? — Пыльно там. В носу все время щиплет. — Пыльно, а табак куришь. И папиросы, и махорку садишь вовсю. Лимончик рассмеялась, запустила руки в рукава. А Костя вот тут не выдержал наконец. Он заговорил, а голос срывался: — Вам Советская власть дала амнистию. Верно, безработица. Но сейчас посылают людей на расчистку путей, на выгрузку и погрузку, по пятьсот человек ежедневно. Постоять в очереди на бирже, и в кармане — трудовые деньги… — В домзаке я эти проповеди слыхал, — отозвался со смехом Хрусталь. — Теперь вот в трактире… — Что он к нам завалился, — закричал вдруг Ушков. — Шел бы своей дорогой. И на другом столе не растаял бы. Костя посмотрел на Лимончика, ожидая ответа. — Пусть меня назад отошлют, в Питер, к папе с мамой, — протянула она нараспев, покачалась, точно исполняла падеспань. Нагнулась через стол близко к лицу Кости, пахнуло резко табаком и духами, пивной горечью: — Я благородных кровей, может. Костя пообещал хмуро: — Попадешься еще раз — вышлем дальше. Лес валить будешь. — Я, может, замуж выйду за лекаря. Вот вам и лагеря, — засмеялась снова Лимончик, направляясь к двери из трактира. — А вот я так отработал уже досыта, — сказал Хрусталь. — В Ямбурге, на родине, у купца, у зеленщика. Корзины ему таскал на базар. И в Петрограде — печатником. У меня профессия такая — печатник. — Знаю я твое печатание, — ответил Костя. — Когда тебе было стоять за машиной, если имеешь восемь судимостей за грабежи, кражи, за побеги из «Крестов». Один с наружных работ, второй — из лазарета… — Пришла ксива? — Пришла, куда от нее денешься. — Как от пупка своего, — прибавил Хрусталь. Он снял руку со спинки стула, запустил в карман, вытянул бутылку, заткнутую куском хлеба. — Можешь шить нам дело, гражданин инспектор, а мы выпьем… Шесть гривен за перегонную бутылочку заплатил трудовых денег. — Другая статья тебе будет, Хрусталь… Сказав это, заметил, как помигал Хрусталь, как дернулся он невольно на стуле и тут же осклабился: — Статей много, целая книга. Подошел какой–то посетитель, увидев Хрусталя, шатнулся в сторону, а налетчик захохотал теперь с какой–то злостью. Налив самогон в стаканы, один поставил перед Ушковым, выкрикнул: — Пей, Ушков. И не морщи лоб, а то вытащит инспектор кабур. Он выпил, проследил, как бросил Ушков в рот содержимое стакана, проговорил: — Дружок мой, Ушков. Два года назад докатился я до Москвы из Питера. В «коробочке» и встретились. «По блоку»* вместе уходили, только я — в Питер на отсидку, а он сюда.

 — О делах говорили? — спросил Костя. Хрусталь хмыкнул, пробормотал, качая головой: — Веселый ты человек, дядя–сыщик, а с виду не скажешь, всегда строгий, деловой и ходовый человек… Он отодвинул тарелку, поднялся, гремя стулом: — Подымай, Ушков, свой варзушник. — Уж помогать так помогать, Хрусталь, — быстро сказал Костя. — Кто–то на той неделе снял с женщины перстни да кольца, а из ушей — сережки. Перстни с бирюзовыми камнями, дорогие… Хрусталь застыл, неторопливо оглянулся, а глаза замигали, не остановишь — с чего бы это? Ушков тоже наклонил голову, точно ждал сигнала от своего дружка. — Один был в длинном пальто из парусины желтого цвета, а второй — в кожаной куртке да шлеме… — Так вот и ищи эту парусину. И Хрусталь пошел быстро между столами, отталкивая встречных плечом. За ним Ушков, пригибаясь, точно борец на ковре. В коротком пиджаке, в желтых лаковых сапогах, какие обычно носят «юрки» — ловкие и опытные воры–рецидивисты. Появился официант, собирая со стола тарелки, заговорил с каким–то возбуждением: — Присматривал я за столом, Константин Пантелеевич. Ну и в компанию сели вы. Ай–яй–яй… — Сидим, бывает, что поделаешь. Он оглядел шумящие столики, как поискал там кого–то, спросил тихо: — В кожаной фуражке был здесь вчера или сегодня? — Ходил Хрусталь в такой фуражке. — Это я знаю. Нет, не Хрусталь напал на человека в белых бурках. А вот почему он заморгал, как зашел разговор о серьгах и кольцах? С чего бы это?

17

 В «дознанщицкой» тянуло угаром, как в давно заброшенной бане. Из дежурки доходил сквозь стены голос дежурного, повторяющего слова телефонограммы откуда–то. В коридоре негромко бурчал милиционер — ругал посетителя, прибредшего в розыск в такую рань. — Некогда им с тобой… Заняты… За окном накатывался метельный ветер, повизгивала плохо прикрытая форточка. Площадь льнула к окнам брезжущим светом фонарей, редкие прохожие казались странниками, уходящими за стены зданий, как в далекие, неведомые поля. Сидели в пальто, в шубах, не снимая шапок, для тепла нещадно дымя папиросами. Летучку сегодня вел Костя, по поручению Ярова, отбывшего вчера еще в уезд. Сбоку Федор Барабанов — с покрасневшим крючковатым носом, с плохо пробритыми щеками. Вчера он надумал отпроситься на день, а Яров не разрешил: и так агенты на счет. Вчера же, проходя по коридору, слышал Костя, как покрикивал в курилке Барабанов. Кому–то там (не голым же стенам) жаловался: — Хорошо им, кто рядом живет. И сыты, и в тепле. А я по трактирам больше столуюсь. Домой часто еду в «самоходе». А «самоход» — телячий вагон. Сорок человек положено и восемь лошадей. А набиваются все сто, да едешь чуть не час… Да еще от станции бежишь на другой конец поселка, Спать и некогда. А он не понимает. Митинговал, надо было понимать, Барабанов против Ярова. И до сегодняшнего утра в обиде на начальника, шмыгает носом, хмурится. На диване склонил голову на грудь Николин, дремал эти считанные минуты до начала «летучки». Островерхая шапка как рог. Возле стола на стуле нетерпеливо оглядывался Саша Карасев. Снежная пыль через форточку сыпалась ему на виски, а он словно не замечал. На краю стола лежал кольт. Чистил его Карасев только что и как будто позабыл. На стуле, прямо, сидел Рябинкин; руки не знали покоя: то гладили щеки, то теребили ушанку. Беспокоился Рябинкин за свое дело. Полгода он всего в розыске, не так уж и много за ним раскрытых дел. А последнее — кража денег у нэпманов из Балакова, торговцев русским маслом, — дается совсем нелегко. Второй месяц бьется парень, ищет следы. А нэпманы, хранившие эти деньги в душнике печи, теперь возмущаются, пишут письма, требуя отыскать деньги. У двери, на полу, присел Иван Грахов. Иван на масленицу сыграл свадьбу и как–то сразу изменился, потолстел, щеки раздулись, шея так и растягивает ворот рубахи. А жена, из деревенских, из семьи сыродела, старается и пуще закормить мужа. Бывает, что на работу прямо тащит котелок с похлебкой. Спрячется где–нибудь в уголке Иван и работает поспешно ложкой, а жена рядом, смотрит. За его спиной спрятался агент второго разряда — Вася Зубков. Совсем мальчишка еще, лицо круглое, задорное, с озорно глядящими глазами. На лбу — мысик волос. Хоть и мал Вася, но серьезен, деловит по–мужицки, степенный, шагающий важно и вразвалку. Он новичок в розыске, недавно пришел сюда по ленинскому призыву с автозавода. Раскрытых дел у него еще нет. Вот у Каменского всегда наготове раскрытие. Двадцать пять процентов раскрытых центральным районом преступлений записано на долю этого тихого, неуклюжего с виду агента. Сидел, закинув голову на спинку дивана, читал составленный рапорт о работе и чему–то улыбался. Может, видел перед собой сына, которого устроил все же в школу ФЗО на автозавод. — Ну, начинаем… Костя постучал карандашом по металлической подставке для карандашей, и агенты, точно по команде, дружно задвигались. — Вчера признался Миловидов, что убитый тот самый, что приезжал за ордерами… Он засмеялся неожиданно, вспомнив опущенные уныло усы торгового агента, вспомнив, как долго и упрямо сначала качал он головой, глядя на предъявленную фотографию неизвестного в белых бурках. — Видно, такой уж это задержанный. Сначала откажется: мол, авось пронесет. Ночь подумает и решает выложить начистоту. Вот и тут через день признался… Но фамилии не знает… — И то ладно, — сказал Каменский, — все бумага в дело… — Давай, Антон Филиппович, — обратился к нему Костя, — что у тебя? Каменский аккуратно скатал рапорт, сунул его в боковой карман. У него всегда что–то да есть. Так и цепляются за него улики преступлений. — В «Северных номерах» есть две двоюродные сестры Маклашины. Валька и Тонька. Так вот они знают этого, в белых бурках. Пришел он к ним в номера за Лимончиком. Все втроем поехали по трактирам и по шалманам искать ее. Везде заказывали вина и фруктов. Потом завернули в «кишлаки» к бабе Марфе. Допросил я и бабу Марфу. Был такой. Нашел и парней. Доказывают, что не выходили следом за ним. Вот только сестры упомянули, будто заглянул на минуту в комнату какой–то мужчина — тонкий, быстрый, с крупными черными глазами. Заглянул, ничего не сказал, тут же вышел… Возможно, что он и подстерег на Овражьей улице и убил… — А Лимончика видел? — спросил Костя. Каменский кивнул головой: — Как же… Заплакала, как показал я ей фотографию. Он, говорит, Георгий, хотел меня в Питер увезти. Про деньги какие–то говорил. Будто у него будет тысяча червонцев… Как будто прятался он от кого. Понравился ей очень, приятный и жалость человечью любит. Того, что в «кишлаках» заходил к бабе Марфе, она не знает. Уж не Сынок ли это? — сказал он. — По приметам подходит. Костя откинулся на спинку стула. Он и сам подумывал о Сынке, но не верилось, что этот матерый рецидивист снова вернется в город. Ведь он же разыскивается третий год Центророзыском. — Хива, — сказал он неожиданно. — Если это Сынок, он пойдет к Хиве. Когда–то Хива и Сынок вместе ходили на дела. А Хива этот — сейчас Егор Матвеевич Дужин. За Волгой свиней откармливает. Вот что, Федор, — обратился он к Барабанову. — Это на твоем участке. Понаблюдай. Переговори с постовыми и сам заглядывай. Не может быть, чтобы не сошлись два старых варнака… — Хорошо, — ответил Барабанов. — Вижу я его часто, этого Дужина. Ездит в трактир «Хуторок» за объедками со столов… Пригляжу… Костя обернулся теперь к Леонтию. Леонтий поднялся, смущенно рассказал о прачке в доме Синягина. — Думаю, что–то знает эта девица. Хочу снова поговорить с ней. — Нет уж, — остановил его, подняв руку, Костя. — Кому–то другому надо. Может быть, ты просто не приглянулся ей… Агенты засмеялись, а Леонтий обиделся даже. Он сел на стул, пробурчав: — Пусть красавчики тогда идут. — Девушки не очень–то красавчиков любят, — вставил важно Кулагин тоном человека, хорошо знающего то, о чем говорит. — Всегда от красивого ждут подвоха какого–нибудь… Честное слово, — уверил он серьезно, увидев улыбки агентов. — Так одна рассказывала. Мол, красивые много понимают о себе и нахальничают. Вот и боимся их… — Ну, значит, мне и идти, — вставил тут Костя. — Я как раз не нахальный и не красавчик… Как ее зовут, твою прачку, Леонтий? — Поля, — ответил все так же сумрачный Леонтий. — Коль пойдешь, прямо шагай в баньку. Чтобы булочник не успел ей наказ сделать… Думаю, что он это ее настращал, вот и молчала. А кого–то видела… Он хотел еще что–то сказать, но тут открылась дверь, и вошел следователь Подсевкин. В кавалерийской длинной шинели, с папахой в руке, как всегда загадочно улыбающийся. Лицо у него пухлое, добродушное, с толстым носом, лоб крутой, поблескивающий, на голове, лысеющей рано, разметанные пряди черных волос. Он постоял, двинул привычно плечом, как поддергивал шинель. Можно подумать, что двадцатишестилетний коротыш Подсевкин принимал участие, скажем, в польской кампании в рядах Конной армии. Можно подумать, что где–то там, под Сквирой или Белой Глиной, в двадцатом году врубался в строй белопольских легионеров с шашкой наголо. Можно еще подумать, что ударил где–то рядом с ним снаряд и конь рухнул, а он через коня да плечом о землю, истерзанную металлом… Оттого нервное подергивание плеча. Да нет, ничего подобного. Окончил Сергей Подсевкин когда–то коммерческое училище. В двадцать втором году работал в технико–промышленном отделе Рабоче–Крестьянской инспекции. Провел с другими инспекторами удачную ревизию губснаба, выявив там крупные недостатки, скрытые ящики с церковным добром. Потом ревизовал комиссию по борьбе с голодом и там нашел непорядки. Заслужил авторитет и вскоре же окончил так называемую краткосрочную семинарию при губсовсуде. Ценят Подсевкина как следователя. Что такое следователь? Это буфер между уголовным розыском и судом. Подсевкин же всегда с розыском — он едет, он идет, он тоже спускается в подвалы, забирается на чердаки, присутствует при обысках, пишет бумаги, ведет допросы. И тоже уходит за полночь из своей камеры следователя, а приходит чуть свет. Нередко появляется Подсевкин в уголовном розыске: так просто, или по делам, или же сыграть партию в шахматы с Иваном Дмитриевичем Яровым. Полночь уже, а они гнут спины над доской, двигают фигурки. Подсевкин — обычно напевая, что придет в голову, а Яров — задыхаясь от дыма. — Жду крупного процесса, — любит говорить вместо приветствия Подсевкин, появляясь на пороге комнаты агентов, и улыбается. — На худых карманах «ширмачей» к славе не приедешь. Нужна ему слава, нужен ему процесс, чтобы заговорили всюду — в Москве и Ленинграде, в Тамбове и Орле, а может, в Лондоне и Париже. Неплох парень Подсевкин, вот только любитель иногда подкусить, задеть, обидеть даже. Сегодня без обычного своего приветствия прошел к дивану, отжал Каменского вбок, развалился с хрустом пружин, сказал: — Ну, здорово, «незаметные»… Читал, читал о вас статью в губернской газете. Чуть не полстраницы. Какие вы, оказывается, герои. Все время в опасности, все время — в глаз револьверному дулу… Знаю теперь, что выдающиеся работники розыска за прошедший год — это инспектор Пахомов, субинспектор Карасев и агент первого разряда Каменский. Узнал, что легко вы можете заболеть и заразиться при обходах, при обысках, — добавил он, уже странно ухмыляясь. Костя поморщился, почуяв в тоне следователя какую–то скрытую иронию: — Разве не так? В двадцать первом от тифа умер Савченко, потом от малярии — Колесов, а в прошлом году, сам знаешь, от лихорадки — Сайкин… Что тут веселого, Серега? Подсевкин оглядел агентов, их хмурые, недовольные лица, поспешно помахал ладошкой: — Это я так… Без обид… Продолжайте «летучку», ребята, а я послушаю. Потом свое скажу… — Иван, как дела с гостиницей? — обратился Костя к Рябинкину. Рябинкин даже вздрогнул — передвинулся со стулом поближе к столу. — Думаю я на племянника швейцара. Подозрительный малый. Что–то юлит, путается… Куртка на нем дорогая, смотрю, и сапоги — чистый хром. А сам не работает. — Что за куртка? — встрепенулся Леонтий. — Не с пояском, с металлическими наклепками? — Вот–вот, — удивленно уставился на него Рябинкин. — Видел, что ли? — В «Хуторке»… Два дня назад гулял сильно с девицами твой малый. Ушел с какой–то длинноногой, под гренадера… — Ну что ж? — Костя стукнул по столу пальцами. — Давай, Рябинкин, в дежурку его для начала. А потом и ордер у прокурора возьмем. Ясно, что он и обшарил номер, пока нэпманы торговали на базаре маслом. Рябинкин так и просиял, и другие тоже заулыбались, зная, как намучился Рябинкин с этим делом. А тут, кажется, к концу вся путаница. — Беда с этими нэпманами, — вздохнул Каменский, — то одного стригут, то второго… — Так и я говорю, — встрепенулся тут Барабанов, — морока. Давно бы их к ногтю, а мы возимся. Порой не знаешь, где и живешь — то ли в революционном государстве, то ли в буржуазном? — Опять ты за старое, Федор? — покачал головой Костя. — В революционном ты живешь государстве, не сомневайся, и в Советском, только при нэпе. …Город жил в нэпе. Это было удивительное и странное, как казалось самому Косте, время. На том берегу из торфяных болот подымалась кирпичная стена электростанции, катили по булыжной мостовой отремонтированные «фиаты», на ткацкой фабрике, на автозаводе рабочие уходили от старых дореволюционных норм выработки. И в то же самое время на тормозном заводе, куда еще в гражданскую войну собирался поступить Костя, хозяйничали английские и американские банкиры, объединенные в акционерное общество. Правда, завод выпускал не тормоза, а мясорубки, но рубли рабочий класс получал из рук капиталистов. Одного из них Костя видел: ехал в легковых дрожках, в клетчатом пальто с развевающимися полами, с густыми бакенбардами, в кепи, с тростью. Осматривал людей с видом властелина и победителя. Такими же властелинами и хозяевами стояли за прилавками магазинов и ларьков частные хлеботорговцы, кондитеры, колбасники, конфетчики. Улицы запестрели вывесками мелких буржуев: Манделя, Смирнова, Лобанова, Мосягина, Ахова, Охотникова. Появились всякие товарищества, появились заводики с заводчиками — с Леденцовым, Эпштейном, Каюковым. Сотрудники уголовного розыска некоторое время ходили в чайную частного товарищества. Чайная привлекала посетителей белыми занавесочками, приветливой улыбкой хозяев и официантов, мясными блюдами и музыкой. Гармонист по вечерам усердно растягивал мехами «Молчи, грусть, молчи». Ходили туда до тех пор, пока Яров — дошли слухи до него — не собрал их у себя в кабинете и не произнес речь: — Да, пусть существуют частные товарищества и всякие нэпманские заведения, но мы, советские милиционеры, как от чумы, как от заразы, должны бежать от всего этого. Вынырнуло на бульваре игорное казино и, подержавшись немного, закрылось. Город щерился руинами разбитых и сожженных в гражданскую войну и белогвардейский мятеж домов. Особенно жуток он бывал ночами — казался пустынным в заброшенным, без признаков жизни, скрипящий оторванными дверями, хрустящий стеклом под ногами редкого прохожего, дышащий гарью, разворошенной порывом ветра или градом дождя. Но уже вставали первые дома, построенные при Советской власти. Самые первые. По крапиве, по лопухам ровными рядами красных кирпичей, отлинованных друг от друга белыми линеечками извести, чернеющие дырами на месте будущих окон, дверей. Между штабелями кирпича, кучами песка и глины, мешков с известкой бегали проворно мужики–каменщики, мелькали в их руках лопаты, стрекотали колеса тачек, весело летела по воздуху земля. А то садились кругами каменщики и начинали драть воблу, пить квас или молоко. А вокруг народ из близлежащих улиц, просто прохожие. Немало среди них тех, кто жил сейчас в подвалах, на чердаках, в землянках, за городом, среди разбитого камня, в холоде, без света, без воды. Стояли и смотрели подолгу на эти поднимающиеся над гнильем каменные величавые стены, и каждый мечтал, наверное, как он, именно он, однажды повезет свое скудное барахлишко в этот дворец. И Костя тоже не раз останавливался как завороженный, смотрел, как каменщик быстро кидает белую жижу, как ловко пристегивает кирпич к кирпичу, сам в аккуратном передничке из кожи, в липовых лапоточках, красной кумачовой рубахе — форсистый такой, знай наших. Кивнет на яму с «творилом», крикнет толпе: — Мешайте лучше сметану с творогом, чем зевать… То тут, то там, в переулках и улицах, на площадях открывались магазины государственной и кооперативной торговли. Магазины готового платья, продуктов, овощей. Широко распахнулись двери общественных столовых, в которых было уютно и чисто, в которых были столы, накрытые скатертями, на которых стояли и солонка, и горчица, и перец, и даже чайники с чаем. Садись и наливай в стакан крепкого заварного чаю… Но держалась еще и частная торговля, еще соперничая с государственной и кооперативной. Неслись поезда, скрипели подводы. Из Нижнего Поволжья приходили колесные пароходы. Бежали по трапам, горланя про «даром минувшие дни», обугленные, хриплоголосые грузчики, катили на берег бочки с паюсной икрой, с русским маслом, волокли рогожные кули с воблой. Плыли в чанах живые рыбы, скрипели прилавки лавчонок от колбас, окороков. Приказчики с карандашами за ухом расстилали шелка перед покупателями с ловкостью фокусников из балагана. А по ночам гремел духовой оркестр в ресторане «Откос» на берегу Волги, прилепленный к земле, как ласточкино гнездо. Качалась под танго или тустеп разодетая в английские шелка и бостон, скроенные знаменитым варшавским портным при магазине «Единение», мелкая буржуазия города, еще вчера казавшаяся нищей и забитой. И в то же время, пробираясь темными подвалами где–нибудь под фабричными корпусами или на старой бирже, Костя не мог смотреть в глаза беспризорных мальчишек и девчонок; глаза эти просили, умоляли, рассказывали о нелегкой судьбе маленьких скитальцев. И в то же время на бирже труда в засаленных блузах переминались с ноги на ногу безработные. В ночлежке «Гоп», «Северных номерах» женщина или девица на вопрос: «Где работаешь?» — отвечала: «Гуляю» — с таким же спокойствием и равнодушием, как если бы отвечала: «Работаю нянькой…» Добавляя разве: «А куда денешься…» Все это Костя вспоминал, глядя на узкое, с тонкими, злыми губами лицо Барабанова. — Да, есть мелкая буржуазия у нас, — сказал он недовольным тоном — всякий раз приходилось учить Барабанова политграмоте. — Но временно она. Надо смотреть и видеть коммунистическое будущее, без частников и заводчиков. Научись так смотреть, Федор… — А его надо, наверное, в школу, в первую ступеньку, — вставил насмешливо Подсевкин. — Пусть бегает с Филиппками да учится. Барабанов снова трахнул по коленкам ладонями: — Ну, караул! Один — на курсы, другие — в кружок, а еще — в первую ступеньку. Дурачок я вам, что ли? Все засмеялись — агенты уже привыкли к вечному брюзжанью Барабанова, к его тонкому голосу с надрывом. — А что бы и не поучиться, — вставил Саша. — Я так бы с радостью. Ну–ка, шел бы сейчас с портфелем в университет. В портфеле тебе или римские менялы, или наречия с деепричастиями, или историк Тацит. Вася вставил свое, робко и с виноватой улыбкой: — А я вот на рабфак собирался… — Что ж тогда? — так и выкрикнул Кулагин, сидевший на диване рядом с Каменским. — И шел бы. — Сюда вот комсомольцы направили. — Не жалеешь? — спросил Подсевкин. — А чего жалеть, — обидчиво отозвался паренек. — Жалели разве, ребята, которые шли на гражданскую… А здесь тоже война. Война за человека… Отозвались в душе Кости слова, сказанные с такой искренностью молодым агентом. — Зубков, как апельсины? — спросил, вглядываясь в мальчишеское лицо. — Обещал сегодня доложить. — Закончено, — ответил тот. — Дома я у продавщиц у обеих был с обыском. Апельсины в ларе у одной, как картошка, а у другой — в кладовке… Сознались. Сами взяли, а на грузчиков свалили… — Саша! — обернулся Костя теперь к Карасеву. Тот только сейчас вроде бы заметил свой кольт, поспешно сунул его в карман полушубка, отороченного мехом на груди и рукавах. — Нашел я украденное. В ткацких корпусах. Сидели за картами в подвале и наворачивали колбасу. Клешню и Букса взял. Саша специально поставлен на работу с беспризорниками. Любит он ребят, знает многих из них. И дела, связанные с беспризорниками, раскрывает быстро, почти тут же. Вот и это дело начал позавчера. Приехал священник из села, остановился на Мытном дворе. Накупил всего и еще пошел куда–то, а матушку оставил сторожить добро на санях. Вдруг подошли оборванцы со связкой баранок. Один повесил баранки на дугу лошади, второй сообщил: «Это тебе, матушка, от батюшки. Сидит в трактире и пьет чай». Не поверила матушка, не слезла с саней. А беспризорники исчезли. Огляделась, никого нет рядом. Жалко стало баранок, ну, как, и верно, от батюшки. Слезла с саней, вернулась с баранками, а ни материи, ни колбасы нет. Как корова языком слизнула… Приехала в уголовный розыск за помощью. Нет бы — к богу… Поручили Саше. Саша знает, чья работа, — сразу же по злачным местам. Нашлась и материя, и остатки колбасы, а Клешня и Букс распевают сейчас песни в камере. — Федор, ты ходишь по гостиницам, — повернулся Костя к Барабанову. — Перстни и серьги на тебе. Не забывай… Барабанов кивнул молча. — Кулагин, что там за история в бане? — не сдержал улыбки Костя. Парень встал, вытянулся, точно был в строю. Покашлял в кулак. Стал рассказывать не улыбаясь, строго: — Девица есть, Анна Пузырева. Болтается она по баням, любительница бань, значит, и отдельных номеров в придачу с каким–нибудь посетителем. Мать узнала о сем. Попросила своего знакомого Басилова завести дочку в номер да выпороть ее там. Обещала хорошее вознаграждение. Тот пригласил дочку в номер. И когда она разделась, принялся пороть ремнем. Ей и шум подымать опасно, и выбежать нельзя, раздетая. Терпела сначала, но потом все же стала орать. Да вот и задержали мужика. А теперь не знаю я, что с ним делать. Вроде как не подсудное дело, воспитательное… — Воспитательное, — загрохали агенты. Смеялись, качали головами, подшучивали над Кулагиным. А тот краснел, сердито смотрел на всех. Кончил шумиху Костя, сказал: — Протокол составить и передать в народный суд. Там этому мужику штраф пропишут. Как ни говори, насилие над личностью. Запрещено. Пусть и в воспитательных целях. Заплатит деньги, которые мать девицы обещала в порядке вознаграждения, и на том все будут довольны. Снова засмеялись, опять загомонили. Теперь поднял руку Подсевкин. — Что у вас по Овражьей? — Вот Леонтий, — кивнул Костя на Леонтия, — нашел девушку–прачку. Похоже, что знает она убийцу. Но молчит, говорит — никого не видела. Сам пойду к ней. А еще Антон Филиппович был в «кишлаках». Узнал, что появлялся там какой–то человек, тонкий из себя, с черными глазами… Полагает, что это разыскиваемый Центророзыском Сынок. Полагает, что Сынок и был на Овражьей улице. — Это дело, — похвалил Подсевкин. Он пощелкал застежками портфеля, помолчал–поважничал, как всегда, когда была у него хорошая найденная улика в деле. — Миловидов заговорил снова. Оказывается, настоящая фамилия ему Бекренев. И три года тому назад он судился за аферы с железнодорожными билетами. Работал в кассе кассиром, сплавлял билеты за крупные суммы. Был судим железнодорожным трибуналом на пять лет, по амнистии сократили ему срок до года, а сидеть не захотел. Представилась возможность — удрал и заменил себя на Миловидова. Так вот он признался еще, что вел разговор насчет мануфактуры с хозяином трактира «Хуторок»… — С Иваном Евграфовичем! — так и воскликнул Костя. — Это похоже на него. Тоже плут старорежимный. Вполне могла быть тут связь… — И коль все так, — продолжал Подсевкин, — то трактирщик должен знать убитого, которого, может, и посылал за ордерами, в кредитное товарищество… — Полагаешь, что «Хуторок»? — глянув на него, спросил Костя. Подсевкин развел руками: — Можно полагать. Не отсюда ли эти торговые операции… Не знаю только, как быть с трактирщиком. Брать его для допроса или же обождать? Костя поднялся из–за стола: — Идем, Сергей, к Канарину, там окончательно решим, что нам делать. Но я думаю: пока будем осторожными. Не надо шевелить трактирщика. Трактирщик не один, если он имеет отношение к ордерам на мануфактуру. — Есть и другая пока работа, — согласился Подсевкин. — Надо еще раз поговорить с прачкой. И держать под наблюдением трактир «Хуторок». — И Дужина еще, — вставил Костя. — Когда–то был связан с Сынком, — пояснил он Подсевкину. Дверь отворилась, осторожно вошел дежурный. Он козырнул инспектору: — Там женщина пришла. Ее квартирант, счетовод фабрики, куда–то пропал два дня назад. Костя торопливо поднялся, быстро спустился по лестнице вниз. Маленькая полнолицая женщина тревожно смотрела на него от входа в дежурку. Когда он, выслушав ее, сообщил ей приметы человека, убитого на Овражьей улице, она сказала сразу: — Он и есть мой квартирант Георгий Петрович Вощинин. А что с ним?