Леонид Платов - Дата на камне Страница 26

Сопровождавший Савчука переводчик пояснил, что человеческие кости взяты с кладбища, где погребены были 30000 горожан, умерших во время эпидемии чумы Переводчик недоумевал, зачем понадобилось потрошить могилы. Но Савчуку, как этнографу, все было ясно. Жертва Чуме (с большой буквы!) — проявление традиционной симпатической магии! Черепами чумных жители Седлеца заслонились от новых губительных эпидемий.

А с городом Кутна Гора связан был рассказ о необычном подвиге Яна Жижки, непобедимого одноглазого полководца гуситов.

Он подступил с войском под стены Кутной Горы, где жили католики. К врагам своей веры гуситы не знали жалости.

И вдруг навстречу угрюмым воинам, на груди которых алело изображение священной чаши, символа равенства всех людей, вышли из города дети, только дети, множество приветливо улыбающихся детей, неся в руках букеты цветов и корзиночки с ягодами черешни (тогда было начало лета, все вокруг цвело и благоухало).

И Жижка, неукротимый воитель во имя господне, простил — ради детей — город, обреченный пожарам и разграблению, и приказал своим воинам обойти Кутну Гору стороной…

Вспомнив о пяти избранных чешских городах, Савчук вернулся мыслями к жителям приютившего его кишлака. Нельзя ли обнаружить тут некоей аналогии? Не жили ли ранее предки их где-то в предгорьях Гималаев, а потом ушли в горы, в высокие, увенчанные сверкающими белыми коронами горы, спасаясь от надвигающегося светопреставления (допустим, предсказанного потопа)?

Но тогда при чем тут россказни о каком-то сокровище?

Сокровище, сокровище… Золотистые блестки, нити, бахрома, как солнечные блики в листве, неотвязно мерцают перед глазами этнографа.

Неужели в кишлаке никто не помнит об этом исходе из Индии? Не может быть, чтобы 0!нем не передавалось — пусть в иносказательной форме — из уст в уста, от отца к сыну, от матери к дочери. Должно же сохраниться в памяти рода хоть что-нибудь, кроме коротенького слова «бутпароста»?

Но казалось, ни Ныяз, ни жена его Фатима, ни дядя Абдалло и не слыхивали ничего о спасенном (или утаенном) сокровище.

Девчушка со школьной спортивной площадки, убегавшая от озорника, крикнувшего вслед ей: «Язычница» (Савчук вспомнил ее имя — Нодира), тоже, понятно, ничего не смогла бы объяснить этнографу.

В часы, когда ребятишки отправлялись в соседний кишлак, где находилась школа, и когда они возвращались оттуда, Савчук нетерпеливо высматривал Нодиру, перегибаясь со своей террасы, нависшей над улицей. Тщетно! Множество разноцветных тюбетеек, с которых свешивались моткулы — двадцатипятисантиметровые кисточки, кишело внизу, но ни под одной из них не видел он запомнившегося ему ласкового смуглого личика.

Савчук спросил о Нодире у Ныяза.

— А, Нодира! — небрежно сказал тот, думая о чем-то другом. — Пугливая она. Дичится тебя, понимаешь? Большая стала уже. Семнадцать лет. Замуж пора давно. Осенью уберем хлопок, свадьбу станем играть.

— А за кого выдаете замуж?

— Есть тут один. Кладовщик в нашем колхозе. Музаффар. Родич наш. Вдовец. Почтенный человек.

Савчука словно бы кольнуло. Вдовец! Стало быть, уже не молодой? Жаль. Девчушка со школьной спортивной площадки заслуживает, несомненно, другого мужа, молодого, себе под стать. Уже в ту осень, семь лет назад, она обещала стать красавицей…

Но вот наступила новая фаза лечения Савчука. Изрядно проморив его голодом (на травяных отварах), его принялись откармливать.

Особенно понравились ему сушеные яблоки, молотые на мельнице или толченные в каменной ступе, которые смешивают с сушеной тутой и жареной пшеницей. Получается вкусная и сытная мука.

Осенью все крыши завалены здесь абрикосами, яблоками, сливами. Получается сухой компот, который едят круглый год.

Кишлак окружали массивы тутовника (шелковицы). Было время, по рассказам Ныяза, когда шелковица являлась чуть ли не основным предметом питания в кишлаке. Время это прошло. «Друга Володью» угощали лишь отборной тутой духтарчин, которую собирают и сушат девушки.

Наконец Савчук сказал:

— Теперь я хочу мяса!

И тогда даже осторожная и недоверчивая Фатима согласилась с другими женщинами кишлака:

— Наш Володья выздоровел!

Это признала и доктор из Душанбе. Пациенту разрешили понемногу «расхаживаться» — пока в пределах дома и внутреннего дворика.

Теперь он, естественно, не мог не встретиться с Нодирой. И он встретился с ней. Произошло это так.

Как-то под вечер выздоравливающий прогуливался взад и вперед по двору. Мимо, с кувшином на плече, стремглав промчалась девушка. Что-то в смуглом оживленном лице ее показалось Савчуку знакомым. Он остановился, провожая девушку взглядом. Неужели?..

Из глубины двора донеслось пронзительное:

— Нодира, эй!

Он не поверил своим глазам. Это и есть та самая девчушка, так звонко, беззаботно смеявшаяся, убегая от своего неуклюжего преследователя? Невероятно!

Она вдруг предстала перед Савчуком в блеске победоносной юности, во всем благоуханном, ярком цветении своих счастливых семнадцати лет. А он-то пытался, видите ли, узнать ее среди детишек, сновавших, как муравьи, под его террасой!

Преображенная Нодира сняла с плеча кувшин и остановилась перед Савчуком в выжидательной позе.

— Как ты выросла, Нодира, как похорошела! — с восхищением воскликнул Савчук. — Ты не забыла меня?

Она отрицательно покачала головой, прикрывшись рукавом. Но над ним с насмешливым выражением поблескивал карий, удлиненный, очень красивый глаз.

— Нодира-а! — снова раздраженно окликнули девушку.

Она метнулась было в сторону, но Савчук придержал ее за рукав:

— Мы же старые знакомые с тобой! Ну как живешь? Я слышал от твоего отца: осенью выходишь замуж?

Нодира, опустив руку и открыв лицо, промолчала, но брови ее сердито сдвинулись — видимо, вопрос был неприятен ей. В нетерпении она быстро переступала по земле маленькими босыми пятками. И колокольчики на кончиках кос позванивали в такт.

Савчука осенило. Ведь это она танцевала перед ним, прикованным к постели! Танцевала под звон погремушек на ногах, под вздохи бубна и едва слышное пение сидящих на полу старух! Конечно, это была Нодира, она, никто иной! Те же быстрые, гибкие руки! Тот же своенравный поворот шеи! Тот же лукавый, пленительный, околдовывающий взгляд искоса!

— Ну, спасибо тебе! — сказал Савчук. — Хорошо танцевала тогда. Мне сразу стало лучше.

— Танцевала? Я? — переспросила она. — Я не танцевала. Вам это приснилось, наверное.

Неужели приснилось? А может, это и вправду ему при снилось? Но губы Нодиры дрожали, непроизвольно изгибались, растягивались в улыбке, которая противоречила только что сказанному ею.