Юрий Вознюк - Тепло отгоревших костров. Страница 28

— Давай, что ли?—повернулся Пупырь к племяннику.

— Ты, дядя Софрон, перепил, верно,—отозвался тот,—Может, еще в клуб загребем и там всенародно?

— Так ведь нет никого.

Вместо ответа Васька указал на освещенное окно кочегарки. Пупырь хмыкнул и, маня собаку, пошел на дорогу. Подбирая хлеб. Шарик бежал за ними. Они вышли к берегу Заманухи, где лежали перевернутые на зиму деревенские лодки. Свет одиночного фонаря над крайними сараями еще достигал сюда, но дальше начиналась темень.

— Отойди-ка, дядя,—сказал Васька, отодвигая Пупыря в сторону.—Кыш, паскуда!—топнул он ногой на собаку.

Шарик, недоумевая, отбежал на несколько шагов, не спуская с человека глаз. Васька медленно опустил руку в карман полушубка, достал сало и плавно бросил его собаке. Пес вскинулся на задние лапы, схватил на лету пищу и, почувствовав блаженный запах и вкус, впился в нее зубами. И в то же мгновение что-то гулко ухнуло в пасти пса, короткая багровая вспышка разорвала полутьму, собака, перевернувшись, упала на спину и молча забилась на снегу.

Как ни настраивал себя Пупырь на неизвестное, но то, что он увидел, испугало его. Он уже полвека в бога не верил, а тут совершил крестное знамение, поспешно и истово.

—Чё это... чё это?—оглядываясь то на племянника, то на неподвижного Шарика, спрашивал он.

— А тот крючок, про который ты говорил,— сказал Васька, вытряхивая из пачки сигарету,— пластической взрывчаткой зовется.

— Какая такая?

— Да уж есть такая. Погляди, как сработала — внутри фарш, а шкура целая.— Васька подошел к мертвой собаке и, нагнувшись, приподнял ее голову, из которой еще стекала кровь.—Хорош ус, дядя?

Пупырь медленно приходил в себя, чувствуя, как заполняет его радость.

— Да как же она бахает?— еще сдерживая себя, спросил он.

— А это уж тебе ни к чему,—сухо ответил племянник.—Твое дело указать, где лисы.

— Васек, а ежели еще и на колонков настроить?

— На все настроим, что идет на приваду,— отозвался тот, зарывая собаку в сугроб под обрывом берега.

Они проговорили полночи и легли спать в одной комнате.

Утром Васька укатил на своем газике, а старик Софрон отправился резать и смолить чушку соседки, с которой сговорился получить за работу кишками. Вечером племяш привез павшую телку, а Пупырь затащил на кухню полный таз свиных внутренностей. Они заготавливали приваду еще два дня, потом развозили ее по дальним полям, разбрасывали на лисьих лазах в тростниках плавней. Пупырь знал, где держится и ходит зверь, но не будь у них вездехода — они бы и в неделю не обошли свои заминированные угодья. Он носил их по замерзшим каналам и протокам, одолевал пахоту и снежные заносы. И всюду оставались за ним адские шарики, упрятанные в обрезки кишок куски сала и мяса. Ночью из тростников плавней и оросительных каналов выходили голодные звери и то тут, то там, в морозной мгле, словно тяжелый выдох, раздавался приглушенный взрыв и падали на заснеженную землю желто-рыжие лисы и колонки, так и не поняв, откуда пришла к ним смерть. Дом Пупыря провонял уксусом. Последние дни он уже не объезжал приваду, а только квасил, сушил и разминал шкурки. К середине третьей недели одних только лис набралось шестьдесят штук. Их могло бы быть больше, но напакостили вороны. Эти чертовы твари находили приманку и если не подрывались на месте, то уносили ее неведомо куда. Скоро взрывчатка кончилась. Собравшись уезжать в город, Васька, уложив пушнину в матрасовку, сказал:

— Мне торговать в розницу не с руки, потому я отдам лис чохом — по тридцатке.

Через пять дней он вернулся. Не торопясь разделся, прошел в кухню и, усевшись на табуретку, вытянул ноги.

— Ну чё?—спросил Пупырь.

— Выбил отпуск без содержания,—ответил он.

— И весь сказ?

Васька, ухмыляясь, вытащил из пиджака пачку денег и бросил ее на стол.

— Это твои, дядя Софрон. Здесь восемьсот рублей — чуток меньше половины. Ну так у меня расходы...

Пупырь уже давно подсчитал свою долю, и хотя одни лисы тянули на эту долю больше—противиться он не стал.

«А хрен с ней—с сотней, авось подавится ею, стервец»,—подумал он, не подозревая, что сидевший перед ним родственник объегорил его без малого на полторы тысячи.

— А тута у нас, Васек, плохо,—сказал он.

— Что стряслось?

— Да огольцы деревенские, в рот им дышло, гоняют на лыжах, ну и нашли приваду—огузок конский, и тут же лисовина. Мужики в гараже галдели, но так ничё и не поняли. Говорят, кто-нибудь стрелял в харю—он и подох. Вчерась я побег к тому месту, гляжу — кто-то уж наследил опосля мальцов. Как бы нам не загудеть за браконьерничество?

Васька помолчал, потом отмахнулся.

— Ничего нам, дядя, не будет. Не браконьеры мы. Закон он точность любит. С вертолетов бить зверя нельзя, из-под фар, само стрелы и яд запрещены, а про наши пилюли там ничего не сказано. Не додули еще законники до этого, думали мы вертолетами быстрее разживемся. Есть здесь, конечно, для нас закавыка, ну да мы ее разогнем—тылы прикроем... А вообще, подберем здесь остатки и двинем к тетке Дарье в Петровку. Пока я приваду добуду—ты поглядишь там вокруг.

Остатки, которые они собрали на полях Милой Девицы, стоили лисьему племени пятнадцати шкур. Пупырь хотел было выделать их, но племянник сказал, что этого делать не нужно и предложил сдать пушнину в госпромхоз. Тут уж старик заупрямился и Ваське пришлось уговаривать его.

— Тылы нам нужно прикрыть, чтобы было куда бежать,—раздражаясь, говорил он.—Нашли одного лисовина—найдут и другого, а через год-два застукают и спросят, сколько набарышничал. А ты им квитанцию — для государства старался, мол. Не жадничай, дядя Софрон!—уже тоном приказа сказал он, и на этот раз его привычное «дядя Софрон» прозвучало как «старый дурак!»

Пупырь скрепя сердце подчинился, он съездил в район и сдал шкуры. В госпромхозе так удивились и обрадовались удачливому старику с первосортными шкурами, что охотовед сфотографировал его для районной газеты. Слава пришла к Пупырю в день несчастья. Племяш как в воду глядел, вот только ошибся в сроках. Беда нагрянула откуда ее не ждали, и, может быть, еще не один год печатался бы портрет Пупыря в газете, не встреться на его пути Налим, судьбу которого так круто изменил Димка Моргунов. Он сдержал свое обещание и вскоре вся троица ханкайских корсаров встретилась с прокурором. Их судили за кражу государственных сетей, потому что внести в дело нюансы таких же проделок с сетками самодеятельных рыбаков не представлялось возможным — ни один браконьер не подал, конечно, искового заявления, хотя в зале суда этой публики было достаточно.