Николай Панов - Орлы капитана Людова Страница 28

— Мы с медсестрой Треневой около моря гуляли, балакали кое о чем, — докладывал Людову взволнованный Бородин. — Вдруг слышим, что-то сверху свалилось. Ни крика, ничего, только вроде хрустнуло, а потом — стоны. Подбежали, всмотрелись — Джексон лежит, приподняться пытается и сразу затих. И дернуло его в темноте по скалам лазить.

— Это моя повязка его подвела, — всхлипнула Люся. — Один глаз завязан — значит, другим хуже видел. Все думаю: а может, плохо я закрепила повязку, сползла она ему на глаз.

Они сидели в комнате втроем. Людов рассеянно слушал, положив локти на стол.

— Вы увидели Джексона, только когда он упал со скалы?

— Так точно, — сказал Бородин. — Тяжелое упало, мы с ней и побежали…

— Он ничего не сказал перед смертью?

Людов почти механически задал этот вопрос. Если и сказал что Джексон, как разобрать, запомнить слова на чужом языке.

— Кажется, бредил о чем-то, — сказала Люся. Смахнула слезы со щек, высморкалась в скомканный комочком платок. Сколько раз смотрела за эти месяцы смерти в глаза — на окровавленных, пахнущих копотью и дымом камнях, у покрытых морской травой нар лазаретов переднего края, у госпитальных коек, когда раненые бойцы умирали у нее на руках — и все не могла закалить свое сердце. Гибель каждого воспринимала как личное горе. А этот Джексон, когда перевязывала его, смотрел так трогательно единственным синим глазом, как ребенок, вытягивал жилистую черную шею… Глупо погиб вдали от родного дома…

Она вновь и вновь повторяла свой короткий рассказ о том, как вместе с Ваней присутствовала при гибели негра, слушала его предсмертный бред. Смотрела в кубрике на пустую койку, на табурет с не убранным еще сапожным инструментом, и опять на глаза навертывались слезы.

Это было перед вечерней поверкой, когда все не занятые на вахте собрались в кубрике у стола. В свете потолочной лампы голубели воротнички фланелевок, темнела парусина матросских рубах.

Все то и дело взглядывали на потертую, изломанную по краям фотокарточку, которая лежала на столе. С коричневатой, глянцевой глади смотрела пожилая женщина. Темное круглощекое лицо невесело улыбалось. Женщина держала на руках курчавую, глазастую девчушку, рядом стоял голенастый, такой же курчавый мальчишка лет девяти-десяти.

Эту карточку нашел под койкой Джексона краснофлотец Сидоркин, подметая перед ужином в кубрике пол.

— Мамаша его, что ли? — тихо спросил кто-то.

— Какая мамаша? Жена! Джексон нам эту фотку показывал, объяснял: супруга его, двое детишек, Мэри и Юджин, — ответил матрос с ближней койки. — Снялись они, когда в поход его провожали.

— А что же она старая такая?

— Стало быть, забот много, — сказал боцман Агеев. Он стоял опершись плечом о борт верхней койки, привычно охватив сильными пальцами черную кожу пояского ремня. — Муж в море, а она дома все хозяйство тащит, деток обстирывает. В Америке-то всякая там механизация, удобства — для богатых, а бедняки, слышал я, даже в Нью-Йорке живут в трущобах, там и днем крысы по комнатам шныряют.

— Когда мы с носилками прибежали, уже кончился он, — рассказывал коренастый зенитчик с мелкой насечкой рябин на юношеском твердом лице. — Отнесли его в дом, а в кармане — пачка долларов. Откуда бы ей взяться? Помните, когда мы рубли ему за починку платили, все хлопал себя по карманам, повторял: «Шоот оф мони», дескать, нет денег.

— Из-за ребят, может, и польстился на деньги, — сказал погрустневший Сидоркин.

— Может, из-за ребят… А может быть, сердце не стерпело, когда капитан орать на него стал, — сказал Ваня Бородин. В памяти явственно возникла картина: разъяренный багроволицый старик беснуется на пороге дома и к нему мчится на цыпочках мускулистый, сгорбленный Джексон. — Ну а когда убил, тут и соблазнился деньгами.

Люся сидела рядом с Бородиным, думала о своем.

С каким-то особым удовольствием, со смутным волнением смотрел Агеев на пылавшие смуглым румянцем девичьи щеки, видел влажный блеск прикрытых густыми ресницами глаз.

— Только и успел он несколько слов сказать перед смертью, — говорила Люся. — Дайте припомнить… Может быть, представлялось ему, что они с корабля спаслись, на шлюпках плывут.

— Фантазерка вы, товарищ медсестра, — сказал Агеев.

— Нет, правда, правда. Он вас, похоже, вспоминал, товарищ старшина. Вас и сержанта.

— Нас-то ему не с чего вспоминать было, — подал голос Кувардин.

— А вот вспоминал! — продолжала Люся. — Подождите, постойте…

Замолчала, подперла щеку маленьким крепким кулачком, смотрела сосредоточенно в пространство.

— Да, вот что он сказал: «Берег, им машу».

— Точно! — подтвердил Бородин. Расстраивался, что в эти минуты Люська совсем забыла его, обращается все чаще к высокому, видному старшине, на которого он давно точит зубы. — Верно Тренева говорит. Так он и сказал! Теперь и я вспоминаю.

Желтоватые, с пестрыми искорками глаза Агеева вдруг зажглись особым интересом.

— А как же это по-английски будет, товарищ краснофлотец? — спросил боцман.

— А он не по-английски, по-русски бредил, если хочешь знать! — отпарировал Бородин. И вдруг осекся, окинул присутствующих недоуменным взглядом: — А ведь чудно, ребята! Как он мог по-русски говорить? И ведь точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!

— Значит, так и сказал: «Берег, им машу»? — спросил Агеев. — А больше ничего не говорил?

— Нет, больше ничего! — сказала Люся.

Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.

Валентин Георгиевич шагал по комнате взад и вперед, сгорбившись, как обычно, потупив серое от усталости лицо.

— Разрешите обратиться, товарищ политрук? — постучавшись, Агеев застыл у порога в положении «смирно».

— Обращайтесь, старшина, — рассеянно откликнулся Людов.

— Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.

— О координатах? — Людов остановился как вкопанный. Блеснули и погасли стекла устремленных на боцмана очков.

— Точно. Медсестра Тренева вспомнила. Пробормотал перед смертью: «Берег, им машу». Сказал, ясное дело, по-английски, а по-английски «координаты» будет «берингс».

— А что он еще сказал, Сергей Никитич, повторите! — Людов подошел вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.

— А еще сказал «им машу», — усмехнулся недоуменно Агеев. — Вот что это значит — не соображу…

— «Им машу»! — впалые глаза Людова просияли. — А помните, радист говорил — приподнимался он, словно дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!

Он стремительно пересек коридор, вошел туда, где каменело на сером брезенте носилок неподвижное тело со строгим, точно вырубленным из базальта лицом. Выступали из-под простыни матросские ботинки на толстых, изношенных подошвах.