Николай Коротеев - Искатель. 1977. Выпуск №5 Страница 29

Из запорошенного инеем кустарника показалась ветвистая голова.

— Мак-мак-мак.

Олень насторожился, застыл в неподвижности, но, увидев хозяина, побрел к пастуху.

— Мак-мак-мак. — Гамо, кряхтя, нырнул в полог чума, через минуту показался с горбушкой черного, круто посоленного хлеба. — Мак-мак-мак.

Олень потянулся мордой к старику, осторожно взял кусок губами, захрумкал, кося огромным влажным глазом на меня. Потянулся опять к Гамо.

— Ступай, ступай. Ишь ты! — Старик пастух потрепал оленя по холке, подтолкнул его в бок. Не поворачиваясь ко мне, сказал тихо: — Этот оленя тоже мой друг. Тоже старик, как и Гамо. Когда в прошлом году он не смог уйти от волков, Гамо спас его от жадных зубов.

Мы медленно поднялись на взгорок. Тоненькие чахлые деревца обступают нас. Здесь даже не тундра, а так, что-то среднее: и тундра и тайга.

С этого места хорошо было видно вокруг. Во-он там застыли в белой неподвижности похожие на пятаки небольшие озерца. А во-он там широкие поляны, истоптанные тысячеголовым оленьим стадом. Председатель колхоза говорил мне, что этой зимой здесь много ягеля и снег неглубокий — олени долго смогут пастись в этих местах без перегона.

От искрящегося снега начинают слезиться глаза, и вытянувшаяся в нитку белая громада далекого хребта теряется в пелене. Позади нас заскрипел снег. С остановившихся нарт соскочил бригадир, разбитной широкоплечий парень чуть старше меня. Увидев бригадира, старик демонстративно отвернулся и по-детски поджал губы. Видно, тот действительно здорово насолил старику.

Бригадир подошел к нам, зло бросил малокалиберную винтовку в снег.

— Дерьмо, а не винтовка! Только зайцев пугать. — Он ловко швырнул меховые варежки на нарту. — За оленями волки пошли. Ночью еще одну важенку задрали. — Бригадир повернулся к Гамо. — Ну что, старик. Обед готов? А то смотри… Если с этим женским делом не справишься — на центральную усадьбу отправлю. А на твое место женщину возьму. Может быть, даже молодую… — Он подмигнул мне. — А?

Старик промолчал, и только старые его глаза сузились еще больше. Я укоризненно покачал головой.

— Ну, зачем же вы так… Гамо заслуженный пастух…

Бригадир звонко рассмеялся.

— Ничего не пойму. То, что мы хотим старику лучше сделать, меня из-за этого чуть ли не извергом представляют. Гамо уже старый, ему давно отдыхать пора, а не за оленями бегать. На центральной усадьбе он и жить-то будет в нормальных человеческих условиях, да и пользы принесет гораздо больше, чем здесь.

Старик с тоской посмотрел на разбежавшееся огромным веером стадо, потом повернулся ко мне.

— Ничего, догор.[1] Видно, Гамо и вправду старым и немощным стал. А насчет того, о чем ты меня спрашивал, я думать буду. В других бригадах со стариками поговорю.

4

На улице залаял мой передовик. Даже не залаял, а завизжал щенячьим визгом. Я набросил на себя кухлянку, выскочил во двор. Буян стоял на задних лапах и с хрипом рвался к приближающейся к дому упряжке. Мои псы тоже, по-видимому, шокированные таким, поведением вожака, повылазили из своих нор и нерешительно гавкали, поглядывая то на меня, то на Буяна.

— Цыть, вы! — замахнулся я на собак. — Буян, на место!

В это время упряжка резко застопорила у калитки и в одном из ездоков, который был по самые глаза закутан в кухлянку, я узнал Ушакова.

— Егорыч! — Я обнял охотника. — Вот уж гость так гость.

А Буян словно голову потерял от злости. Он рвался с цепи, ощерившейся пастью хватал комья утоптанного снега. От натянутого ошейника его лай превратился в хрип, но пес продолжал рваться к собакам Егорыча. Молодая сучонка, которая явно уделяла Буяну внимание, почти что на брюхе подползала ко мне и вдруг, ни с того ни с сего, задрав кверху морду, начала выть.

Не понимая, в чем дело, я посмотрел на спокойно сидящую упряжку Ушакова. Алмаз! Передовиком его упряжки был безухий Алмаз! Теперь мне стала понятна злость Буяна. Спустя несколько дней после того, как Алмаз перегрыз постромки и убежал от Дударя, голодного и отощавшего, я поймал его недалеко от нашего поселка и привел домой. Буян, сразу же почувствовавший в Алмазе соперника, взбунтовал всю упряжку, и та набросилась на него, как только я ушел в дом. Больших трудов мне стоило утихомирить рассвирепевших псов. Окровавленного Алмаза я унес в избу, но той же ночью он убежал в тундру, так отделав на прощание Буяна, что тот долго не мог ходить в упряжке. И вот теперь…

Я подошел к Алмазу, присел на корточки, взял обеими руками собачью морду, осторожно потрогал обрубки ушей.

— Алмаз…

Собака словно поняла меня, ткнулась влажной пуговкой носа в лицо, тихо-тихо заскулила.

— Твой, что ли? — спросил Ушаков.

Я молча кивнул.

Он почесал в затылке, добавил:

— Так-то я тебе его не отдам, потому что у самого передовика нет, а этого мне пацаны из тундры привели, поймали, говорят. А вот меняться давай. Вон на того охламона, — он кивнул на Буяна. — Тем более что все равно они в одной упряжке ходить не будут. — И, считая разговор на эту тему законченным, сказал: — Пошли в избу, паря. Разговор есть. Я тут тебе мужика одного привез.

С нарты слез еще один ездок, нерешительно подошел к нам.

— Здравствуйте, — сказал он тихо. Потом развел руками. — Вот. Приехали.

Бабка Матрена уже разогревала чай и заканчивала нарезать свое дежурное блюдо: балык холодного копчения. Егорыч, сбросив у порога кухлянку и толстые рукавицы, кивнул на своего пассажира.

— Ну-ка, паря, давай выкладывай, как ты за счет Советской власти поживиться хотел.

«Паря», огромный мужик лет сорока, с широким скуластым лицом, но абсолютно русским прямым носом, нерешительно снял кухлянку и положил на пол. Потом повернулся ко мне, затем к Ушакову.

— Дык я ж, Егорыч… раз только, и все. А как узнал, так сразу к тебе.

— Ишь ты! Раз только. — Ушаков ткнул в него пальцем. — А если каждый из нас по разу государство обманет?.. Не-ет, паря, тебя пороть надо. Так ты давай, давай по порядку все товарищу лейтенанту докладывай.

— Дык, я ж и говорю, товарищ, — он повернулся ко мне. — Жадность попутала. В прошлом году приезжает ко мне на заимку незнакомый человек и говорит: «Заблудился, мол, браток. Из геологов я, переночевать не пустишь?» Ну, кто же на ночь глядя откажет. Супец я из куропаток заварил, смотрю — он бутылку достал, ну… мы и познакомились. А потом он и говорит: «Ты, браток, шкурок мне не продашь? Их вон у тебя сколько. А я тебе заплачу, как по первому сорту в Заготпушнине». Ну я ему по пьяной лавочке десять шкурок и загнал. Деньги он тут же отдал. А когда уезжал, то обещался еще и на этот год приехать. Я думаю, должен скоро быть.