Том Эгеланн - Разорванный круг Страница 3

И на все это он сейчас плюет.

Я спрыгиваю к нему. Все остальные уставились на нас так, будто профессор только что распорядился копать без перерыва, пока не покажется мантия Земли.[9]

Руками.

Срок — до обеда.

Я торжественно, преувеличенно громко откашливаюсь и сообщаю профессору, что он слишком увлекся. Но он меня не слышит. Сейчас для него мир не существует. Даже когда мой голос приобретает властные нотки и я именем норвежских археологических властей приказываю ему остановиться, он продолжает неистово разгребать землю. С тем же успехом я мог бы сказать, что меня послал сюда Волшебник страны Оз.

Когда ларец откопан почти целиком, профессор хватает его обеими руками и начинает трясти. От ларца отваливается небольшой кусок дерева.

У многих вырывается крик. Ужаса, изумления. Этого нельзя делать! Я так ему и говорю. С любой археологической находкой надо обращаться очень осторожно.

Слова от него отскакивают как от стенки горох.

Он держит ларец прямо перед собой. Тяжело дыша, пристально разглядывает его.

— Не пора ли, — произношу я ледяным тоном, скрестив руки на груди, — описывать находку?

«Его королевское высочество» продолжает смотреть на ларец с восхищением. И с неуверенной улыбкой. Потом говорит куда-то в пространство с самым безупречным оксфордским произношением:

— This. Is. Fucking. Unbelievable![10]

— Пожалуйста, передайте мне ларец, — вежливо требую я.

Он поднимает на меня невидящие глаза. Я откашливаюсь:

— Послушайте, Ллилеворт! Вы, конечно, понимаете, что мне придется доложить об этом событии. — Мой голос приобретает холодное, официальное звучание, я сам перестаю его узнавать. — Отдел древностей и директор Инспекции по охране памятников вряд ли одобрят такое поведение.

Ни слова не говоря, Ллилеворт выбирается из раскопа и трусцой бежит к палатке. С костюма слетает пыль. Мы, все остальные, перестали для него существовать.

Но я так легко не сдамся. Я бегу за ним.

Экзальтированный голос профессора Ллилеворта звучит за гладкой полотняной стеной палатки. Я отодвигаю занавеску. В полумраке сквозь темные стекла очков я не сразу замечаю широкую спину профессора.

— Да! Да! Да! — запыхавшись, орет он в мобильный телефон. — Майкл, слушай меня. Мы нашли ларец!

Больше всего меня поражает сигара в его руке. Уж он-то превосходно знает, что табачный дым может помешать определению возраста находки радиоуглеродным методом.

В его голосе звучит истерический смех.

— Старина Чарльз был прав, Майкл! Не могу поверить! Черт побери, не могу поверить!

На раскладном столе рядом с ним стоит ларец. Я делаю шаг вперед. В тот же момент в пространстве материализуется Ян, словно некий дух, стерегущий сокровищницу фараона. Он крепко хватает меня за плечо и выводит из палатки.

— О господи, почему ты… — Я запинаюсь. Голос дрожит от волнения и возмущения.

Ян бросает на меня косой взгляд и опять исчезает в палатке. Если бы он мог хлопнуть дверью, он бы так и сделал. Но дверная занавеска только слабо закачалась.

Почти сразу выходит профессор. Он обернул ларец. Изо рта торчит дымящаяся сигара.

— Будьте любезны, отдайте ларец! — говорю я. Только для того, чтобы сказать. Но меня никто не слышит, никто не воспринимает всерьез.

Личный автомобиль профессора Ллилеворта — вытянутое сверкающее гоночное чудо. «Ягуар XJ6» цвета бордо. Двести лошадиных сил. Разгоняется до ста километров за девять секунд. Кожаные сиденья. Безупречный руль. Кондиционер. Похоже, там, в глубине мотора, под хромом и краской металлик, брезжат зачатки человеческой души и самосознания.

Ян проскальзывает в автомобиль на место водителя, наклоняется и открывает дверь профессору. Тот садится и кладет ларец на колени.

Мы все стоим в грязных футболках и джинсах, опираясь на лопаты и масштабные линейки, с песком в волосах и земляными разводами под глазами, и с изумлением наблюдаем за ними. Но они нас не видят. Мы сделали свое дело. Нас больше не существует.

«Ягуар» медленно выезжает с территории раскопок. Оказавшись на шоссе, он издает громкий рык, из-под колес вздымается облако пыли.

И он исчезает.

Мы погружаемся в тишину. Только ветер чуть-чуть шевелит кроны деревьев и студенты тихо переговариваются между собой. В этой тишине мне в голову приходят две мысли. Во-первых, меня надули. От досады я так сильно стискиваю зубы, что на глазах выступают слезы. Вторая мысль еще хуже. Я всегда был человеком послушным и обязательным. Винтиком, но необходимым, хорошо запрятанным в глубине винтиком, который никогда не должен подводить свой механизм. Норвежские органы охраны памятников доверили мне функцию контроля. И я этого доверия не оправдал.

Но черт меня побери, если профессор Грэм Ллилеворт ускользнет с этой находкой. Теперь дело не в отношениях между Ллилевортом и отделом древностей. Или между ним и Инспекцией по охране памятников. Или между ним же и прокуратурой.

Теперь нас осталось только двое: Ллилеворт и я.

У меня нет «ягуара». Моя машина больше напоминает надувную резиновую игрушку для купания, позабытую ребенком на пляже. Розовая, марки «Ситроен 2 CV». Летом на ней можно ездить с откинутой крышей. Я дал ей имя Болла. Мы живем с ней душа в душу, если это вообще возможно в отношениях между человеком и механизмом.

Сиденье скрипит, когда я сажусь за руль. Надо приподнимать дверцу, чтобы замок защелкнулся. Рычаг переключения передач похож на зонтик, который какая-то истеричка в порыве ярости воткнула в торпеду. Я включаю первую скорость, жму на газ и пускаюсь в погоню за профессором.

На автомобильных гонках я бы представлял собой жалкое зрелище. Болла разгоняется до ста километров целую вечность. Но ведь я все равно прибуду к месту назначения. Только несколько позднее. Мне не к спеху. Сначала я поеду в отдел древностей, чтобы доложить обо всем профессору Арнтцену. Потом в полицию. Нужно сообщить о происшествии таможенникам в Гардемуене. И еще на паромный причал — «ягуар» затеряться никак не может.

Я откидываю крышу машины летом, потому что люблю, когда ветер треплет ежик волос на моей голове. Тогда я могу помечтать о прогулках в кабриолете под беззаботным небом Калифорнии, о жизни загорелого пляжного красавца, окруженного девушками в бикини, купающегося в море кока-колы и поп-музыки.

В школе меня прозвали Белый Медведь. Конечно, потому, что Бьорн значит «медведь». Но в еще большей степени потому, что я альбинос.

Когда в мае профессор Трюгве Арнтцен спросил меня, не хочу ли я принять полномочия контролера раскопок у монастыря Вэрне на это лето, я только на одну десятую воспринял это предложение как возможность проявить себя. На девять десятых это был повод выбраться из замкнутого пространства комнаты. Не обязательно быть психом, чтобы внушать себе, что четыре стены, пол и потолок каждую ночь сближаются на несколько сантиметров.

Профессор Арнтцен — муж моей матери. Я бы не хотел использовать в данном случае слово «отчим».

За долгие годы общения со студентами профессор успел забыть, что каждый человек — индивидуальность. Студенты превратились для него в однородную массу. Со временем профессор привык к академическому единообразию, стал нетерпеливым и раздражительным. Отцовское наследство сделало его чрезвычайно богатым. И весьма высокомерным. Очень немногие студенты его любят. Подчиненные на него клевещут. Я их прекрасно понимаю: сам его терпеть не могу. Для этого у нас всех есть свои причины.

Сейчас я в центре Осло, в бешеном столпотворении, сопровождающем конец рабочего дня. Лето клонится к концу. Душно, в воздухе парит.

Я барабаню пальцами по рулю. И пытаюсь понять, куда едут все остальные. Кто эти люди? Что им тут понадобилось в этот час? Черт бы их всех побрал! Смотрю на часы и вытираю пот со лба. Хотел бы я остаться на дороге один! Об этом мечтает каждый из нас. Всех поразило коллективное безумие автомобилизма. Только никто этого не замечает. Это и есть главный признак сумасшествия.

Дверь профессора Арнтцена закрыта. Кто-то стащил семь букв с таблички на двери. И как ребенок, я стою и зачарованно читаю: «Про ее ор югве Ар цен».

Выглядит как тибетское заклинание.

Только собираюсь постучать, как слышу голоса за дверью. Подождем. Отхожу к окну. Подоконник покрыт пылью. Под окном, перед светофором, останавливаются машины, пешеходы едва двигаются из-за жары. На служебной автостоянке музея машин почти нет.

Похоже, я слишком торопился, когда ставил свою Боллу. Обычно я бываю внимательнее. Но сверху я все вижу. Очевидно, главное преимущество Господа Бога заключается именно в том, что он всегда имеет полный обзор. Между темно-серым «мерседесом» и маленьким «саабом-турбо» стоит «ягуар» цвета бордо.