Алиса Альта - A.S.U.L.Y.M., или Приключения начинаются Страница 3

Тут он подскочил и начал возбуждённо ходить взад-вперёд по комнате, смешно размахивая руками. Серафима очнулась и очень разозлилась на Валентина Георгиевича: она так и не узнала, чем закончится сон о белых медведях, застрявших на Курском вокзале. Профессор с каждой минутой приходил во всё более возбуждённое состояние. Казалось, ему было безразлично, слушают его или нет, и беседовал он по большей части сам с собою.

– О, я благодарю XIX век – это был самый революционный век в мировой истории: стало возможно появление импрессионистов. Я боготворю Дебюсси и Моне, Хлебникова и Рильке, Малевича и Кокто! Теперь мы можем свободно следовать потоку нашего подсознания, не беря в расчёт окостеневшие формы. Фрейд обратил внимание на ту гигантскую машину, которая зовётся подсознанием человека, однако он едва приподнял покров, он заглянул туда лишь на пару процентов. С тех пор не нашлось ни одного человека, столь ясно способного говорить с человеком на языке подсознания, том универсальном средстве, которое минует слуховой нерв и прицельной стрелой бьёт прямо в сердце. Век двадцатый дал нам хотя бы Пикассо, величайшего смельчака всех времён и народов. Браво ему, браво! Дали, пожалуй, был близок к пониманию сущности вещей. Почитайте «Дневник одного гения», это из одна величайших книг в истории человечества!

Никакие дневники Серафима читать не собиралась: нехорошо это, в чужую жизнь лезть. Дали этот обидится, что Профессор его дневник скоммуниздил, она бы уж точно обиделась!

А учёный продолжал дальше:

– Однако, дитя моё, я вижу, что утомляю Вас своими умственными изысканиями. Боюсь, нашу дискуссию придётся отложить до того момента, когда Ваше сознание окрепнет в сомнениях настолько, что Вы сможете достойно отражать острые рапиры моих скептических ударов не только бронёй Вашей непробиваемой невозмутимости, но и пулемётной очередью едких критических замечаний. Поэтому продолжу рассказ о своей жизни, что, наверняка, будет для вас гораздо интереснее.

Таким образом, круг моих интересов незаметно сместился от естественных наук к гуманитарным. Испытав прилив сил от открывшихся перспектив, от проникновения в мир высшей реальности, я начал разочаровываться в нём. То ли мне не хватает изящности восприятия, ибо долгое время я жил в мире цифр и фактов, то ли мир искусства поддаётся законам, постигнуть которые простому человеческому существу не представляется возможным, но вскоре я начал испытывать настоящее отчаяние. Я уже говорил Вам, что каждое произведение искусства представляет собой скрытый набор знаков и символов, некий код, расшифровав который можно постичь секреты Вселенной. Однако это мне никак не удавалось! Иногда, казалось, я понимал, что хотел сказать в своём произведении автор, я чувствовал его душу и, радостный, спешил поделиться этим с дневником, вместилищем моих мыслей. Но чаще всего моя трактовка оказывалась совершенно неверной в глазах критиков и искусствоведов! Я всё больше приходил в настоящее отчаяние. К тому же я начал понимать, что наука ещё не достигла таких высот, чтобы поставить произведения искусства себе на пользу. Раскрой я код автора – что бы это дало? Мы только-только оторвались от проблем сельского хозяйства и начали работать с информацией, научная разработка высоких материй – дело столетий! О, платиновый век, как же я жду тебя! Вот тогда люди откроют заново и Канта, и Северянина, и Кафку! Я тешу себя надеждой, что хотя бы мои внуки доживут до этого светлого дня, как я однажды дожил до эры компьютеризации, о которой едва смел мечтать мой прадед!

Я пробовал защитить кандидатскую диссертацию по Толкиену; это был мой труд, плод бессонных ночей. Я радовался, как ребёнок, я улыбался каждой строчке; однако мой непривычный взгляд на вещи, мой «технарский» ум, не зацикленный на лингвистических мелочах, пришёлся кое-кому не по нраву, и меня не допустили к защите. О, глупцы! – тут Валентин Георгиевич потряс кулаком в воздухе. Видимо, обида была сильна и до сих пор жила в нём. – Как будто может существовать единый взгляд на искусство! Кроме того, они нашли Толкиена недостаточно серьёзной темой для обсуждения. Это Толкиена-то! Вы, дитя моё, не могли не слышать о «Властелине колец». По скрытой мудрости он может перещеголять саму Библию.

Тут Серафима вздохнула с облегчением. Как раз недавно она ездила в Красноярск, навестить дядю Колю, и на обратном пути в его машине звучала песня группы «Игра слов»: «Властелин колец, под кепкой – безумное лицо, сказку подари с развязкой, построй в столице новое кольцо». Так что девушка обрадовалась: хоть будет чем поддержать умную беседу.

– И то правда! Понастроил всего, накуролесил, а казне разгребай!

Валентин Георгиевич удивлённо покачал головой.

– Боюсь, дитя моё, я не совсем понимаю суть Ваших речей. Возможно, Вы являетесь даже большей толкиенисткой, чем я.

Серафима почувствовала, что Валентин Георгиевич начинает ей нравиться. Он него исходила какая-то особенная умиротворённость, и в его присутствии девушка постепенно становилась всё более спокойной и ласковой.

– Вы, дядя, если хотите чего – чаю али кофе – вы скажите, я мигом поставлю, – вежливо предложила она.

– Спасибо, бриллиантик мой, – немолодое лицо Профессора расплылось в детской улыбке. – Приятно чувствовать на себе женскую заботу.

Серафима вышла во двор, чтобы набрать в ведро снега, и увидела что-то уж совсем из ряда вон выходящее. По дороге ехал снегоход, везя за собой деревянный ящик, едва помещавшийся на отдельных санях. За рулём сидел небольшого роста улыбчивый китаец, второй ехал сразу за прицепом. Они затормозили прямо перед порогом хаты, окатив ошарашенную Серафиму снежной окрошкой с головы до ног.

Из дома выскочил Профессор.

– О, Ху Я! Си Сяо! Заходите в дом, гости дорогие!

«Ну зачем так людей обзывать», – подумала Фима.

И тут он начал что-то быстро лепетать, так что слов было совсем не разобрать.

«С виду приличный человек, а ругается, как сапожник! Даже дядя Коля столько не матерится», – осуждающе подумала девушка.

Тем временем гости взяли деревянный ящик с саней и перенесли его в дом.

«Настоящие живые китайцы! Будет что в школе рассказать. Надо их спросить, а вправду ли они собак едят и презервативы делают плохие, чтобы в мире больше людей стало».

Девушка с гордостью вспомнила, как будет по-японски «спасибо», и решила обязательно поблагодарить их при случае. Она любила делать людям приятно.

Глава 5, в которой в действие вступают китайцы и инопланетные технологии

Между тем два китайца успешно установили ящик посреди комнаты и начали беспомощно оглядываться по сторонам, ожидая новых распоряжений. В Серафиме проснулись гены русской хозяюшки: через двадцать минут стол украшал чайный сервиз, припасённый Михаилом Ивановичем для торжественных случаев. В жертву интернациональной дружбе была принесена и банка земляничного варенья, подаренная давней любовью сторожа, Зоей Аркадьевной. Трогать её разрешалось только в исключительных случаях, но Фима решила не оповещать об этом Профессора, чтобы не раздувать его чувство собственной важности до космических высот.

– Жаль, Фимочка, что Вы не поставили настоящий русский самовар. Я понимаю, что он стоит здесь на самом видном месте только в качестве украшения, но всё равно… То-то был бы колорит, – заметил Валентин Георгиевич, с удовольствием потягивая чёрный чай со вкусом «Пина колады» и засовывая в рот третий по счёту пряник.

Не остались без угощения и китайцы. Особенный интерес вызвал у них чай. Ху Я сделал пару глотков, после чего с вежливой улыбкой поставил чашку на стол и куда-то отлучился. Храбрый Си Сяо героически переносил испытание, попутно с измученным лицом отвечая на все Фимины вопросы.

– Скажите, а правда, что в Китае насекомых едят?

– Добрый день.

– И что, и стрекоз едите? И муравьёв? И пчёл? А что вкуснее?

– Спасибо.

– Дитя моё, я могу лично Вас заверить, – вмешался Профессор, – что эта предприимчивая нация ест всё, что летает, кроме самолёта, и всё, что имеет четыре ноги, кроме стола и стула. Не мучайте моего подопечного, он очень плохо говорит по-русски.

– А вам чай нравится? – сразу оживилась Фима.

– Осень, – ответил Си Сяо, давясь пряником.

– Так я тебе ещё налью, у меня тут много! – воскликнула гостеприимная девушка.

Тут китаец вспомнил, что у него есть важное дело на улице, и быстро засеменил по направлению к двери.

– Итак, ma chère, раз уж мы остались с Вами наедине, спешу поведать вторую часть моей истории. Раздосадованный провалом диссертации, я шёл домой под промозглым ноябрьским небом. Негостеприимный питерский воздух пронимал до костей, дождь хлестал нещадно, однако я не обращал на это никакого внимания, ибо в душе моей бушевала буря не меньшего, если не большего значения. Наступил конец всех моих надежд на переустройство, на внесение новой струи в затхлый академический воздух. Должно быть, это отражалось на моём восприятии мира, ибо в тот вечер от меня шарахались и убегали даже дворовые кошки и собаки. Я уже представил, как возвращаюсь с новой, удесятерённой в силе и одарённости диссертацией, чтобы избить ею академиков после защиты, как внезапно заметил краем глаза над собой узкую полоску яркого света. Я ведь зашёл, заблудившись, в один из питерских двориков-колодцев, так что уж было решил, что это какие-нибудь неполадки с электричеством, но вдруг почувствовал приятное и расслабляющее действие некой силы. Мне показалось, что я преодолеваю законы тяготения и меня медленно уносит вверх, однако разумом я понимал, что такое невозможно, и это, вероятно, бредни моего воспалённого рассудка.