Эдгар Берроуз - Тарзан и сокровища Опара Страница 3

Решено было, что Фреко и его люди останутся здесь на несколько дней, чтобы отдохнуть от тяжелого пути, а потом лорд Грейсток даст им проводника, который выведет их из этой незнакомой для них местности.

Под личиной французского джентльмена, хорошо воспитанного, любезного и свободно располагающего своим временем, Верперу нетрудно было обмануть своих хозяев и расположить их к себе. Но, чем дольше он оставался в доме, тем невозможнее казалось ему осуществление его планов.

Леди Грейсток никогда не выезжала одна далеко от дома, и беззаветная преданность свирепых вазири, из которых, главным образом, состояло войско Тарзана, делала невозможной попытку как похищения леди Джэн, так и подкупа самих вазири.

Прошла неделя, а Верпер, насколько он мог сам судить, был не ближе к своей цели, чем в день своего приезда. Но в это время случилось нечто такое, что не только преисполнило Верпера новой надеждой, но и внушило ему желание добиться даже большего вознаграждения, чем выкуп, заплаченный за женщину. Утром рассыльный привез еженедельную почту, и лорд Грейсток, запершись в кабинете, до обеда был занят своей корреспонденцией. За обедом он казался расстроенным и, очень рано распрощавшись, ушел к себе. Леди Грейсток скоро последовала за ним.

Верпер, сидя на веранде, мог слышать их голоса; они о чем-то серьезно совещались. Хитрый бельгиец сразу сообразил, что тут происходит что-то необычное. Спокойно поднявшись со стула и стараясь держаться в тени густо разросшегося вокруг дома кустарника, он подкрался к окну, откуда доносились голоса его хозяев.

Уже первые услышанные им слова взволновали его. Говорила леди Грейсток.

– Я всегда опасалась за кредитоспособность этого общества. Но мне кажется совершенно невероятным, что они обанкротились на такую сумму. Я полагаю, что там были какие-нибудь крупные злоупотребления.

– Это, вероятно, так и есть! – отвечал Тарзан. – Но, какова бы ни была причина краха, факт остается фактом. Я потерял решительно все, и мне ничего не остается делать, как вернуться в Опар за новыми богатствами.

– О, Джон! – воскликнула леди Грейсток, и Верпер почувствовал, как дрожал ее голос. – Неужели нет другого выхода? Мне страшно подумать, что ты снова вернешься в этот ужасный город. Я готова прожить всю жизнь в бедности, только бы тебе не пришлось снова подвергаться таким опасностям.

– Ты напрасно беспокоишься! – смеясь отвечал Тарзан. – Я достаточно благоразумен, чтобы быть осторожным, а кроме того вазири пойдут со мною, а уж они-то не дадут меня в обиду.

– Они однажды уже убежали из Опара, оставив тебя на произвол судьбы! – осторожно напомнила леди Джен.

– Они не сделают этого вторично. Им и тогда было очень стыдно за себя, и они уже возвращались обратно в Опар, когда я их встретил.

– Можно найти другой исход! – настаивала жена.

– Я не вижу никакой другой возможности приобрести состояние, как пойти в сокровищницу Опара! Я буду очень осторожен, Джэн. Жители Опара не будут даже знать, что я снова был у них в гостях и лишил их еще одной части сокровища, о существовании которого они даже и не подозревают. Впрочем, если бы они и знали о нем, они все равно не смогли бы оценить его! – заключил лорд Грейсток.

Решительность его тона очевидно убедила леди Грейсток в том, что дальнейшие споры будут бесполезны, и она переменила разговор. Верпер постоял еще некоторое время под окном, но, уверившись в том, что он узнал самое важное, и боясь быть замеченным, вернулся на веранду.

Тут он посидел еще с полчаса, выкуривая одну папиросу за другой, а затем прошел в отведенную ему комнату.

На другое утро за завтраком Верпер объявил, что он думает уехать на днях, и попросил Тарзана разрешения поохотиться в его владениях на обратном пути из страны вазири.

Бельгиец провел два дня в приготовлениях к отъезду и, наконец, действительно уехал в сопровождении всей своей свиты и одного проводника из племени вазири.

Не успели они пройти нескольких верст, как Верпер заявил, что он захворал и намерен остаться здесь до тех пор, пока не поправится.

Так как они отошли не очень далеко от дома Грейстоков, Верпер отпустил проводника вазири, сказав, что вызовет его, как только сможет продолжать путь. По уходе вазири, Верпер потребовал к себе в палатку одного из наиболее преданных Ахмет-Зеку черных и отдал ему приказание следить, когда Тарзан двинется в путь, и в каком направлении он пойдет, и немедленно сообщить об этом ему, Верперу.

Бельгийцу недолго пришлось ждать. На следующий день разведчик возвратился с сообщением, что Тарзан с пятьюдесятью воинами из племени вазири на рассвете вышел из дома и направился на юго-восток.

Написав длинное письмо Ахмет-Зеку, Верпер призвал к себе предводителя своего отряда и сказал ему:

– Пошли сейчас же гонца с этим письмом к Ахмет-Зеку. Сам же ты останешься здесь и будешь ждать дальнейших распоряжений от него или от меня. Если сюда придут от англичанина, скажи, что я очень болен, лежу в палатке и не могу никого принять. А теперь дай мне человек шесть наиболее сильных и храбрых воинов, и я пущусь по следам англичанина. Я хочу узнать, где скрыто его сокровище.

И в то время, как Тарзан, сняв с себя европейский костюм, покрыв свои бедра куском меха и вооружившись самым примитивным образом, вел своих верных вазири к мертвому городу Опару, бельгиец-дезертир неотступно следовал за ним, продвигаясь по его следам в течение долгих жарких дней и останавливаясь на ночь вблизи стана его воинов.

А в это время Ахмет-Зек со всей своей шайкой ехал на юг, к поместью Грейстоков.

Для Тарзана-обезьяны это путешествие было сплошным праздником. Вся его цивилизованность была только внешним покровом, который он был рад сбросить при первом удобном случае вместе со стеснявшим его европейским костюмом. Только любовь женщины удерживала его в рамках этой кажущейся культурности. Жизнь среди европейцев породила в нем презрение к цивилизации. Он ненавидел хитрость и лицемерие цивилизованного общества. Ничего, кроме трусливого, малодушного стремления к покою, комфорту и сохранению своего имущества, не видел он в этом хваленом обществе. Своим светлым природным умом он проник в его сущность. Он упорно отрицал, что самое прекрасное в жизни – музыка и литература – могли развиваться на такой гнилой почве: напротив, он настаивал на том, что они возникли и сохранились помимо цивилизации и несмотря на цивилизацию.

– Укажите же мне того толстого, самодовольного труса, – говорил он, – который когда-нибудь создал прекрасный идеал. Все светлое и прекрасное человеческого ума и сердца родилось в бряцании оружия, в борьбе за жизнь, в лапах нужды и голода, перед лицом смерти и опасности.