Ирина Фельдман - Клуб негодяев Страница 3

Мне нелегко жить в чужой стране, зная, что здесь я никому не нужен, а на родине меня никто не ждёт. Во Франции я чувствую себя неуютно, но желание уехать в Англию с каждым годом таяло, как туман над Темзой, которой я никогда не видел. На моей памяти родители несколько раз предпринимали попытки вернуться на родину, но каждый раз сталкивались с непреодолимыми проблемами. Отец был образованным и далеко не самым глупым человеком, и его неудачи можно объяснить лишь двумя словами — фатальное невезение. Перед каждым отъездом непременно что-то случалось: обычно серьёзно заболевал кто-нибудь из членов семьи, а в последний раз с банковского счёта отца вдруг исчезли все деньги. После смерти родителей я даже не пытался уехать. Я не могу без поддержки, и поэтому я заранее боялся неизвестной Англии, как ребёнок, который не хочет переселяться из спальни матери в собственную комнату. Меня всегда пугала неизвестность, и я предпочитаю стабильность, какой бы она ни была. Можно сказать, я живу одним днём, не заглядывая в будущее, так как думаю, что ничего хорошего меня всё равно не ждёт. Да и надеяться особо не на что, если нет перспектив, амбиций и по-настоящему сильного желания что-либо поменять в своей жизни.

Однако письмо выбило меня из привычной апатии.

Я никогда не любил читать дневник отца. Записей в нём немного и почти все они пронизаны чувством безвыходности, но в тот раз я заставил себя дочитать его до конца. Последние страницы меня просто поразили.

1 мая 18..

Ночь.

Не понимаю, что со мной происходит. Только что на моих глазах умер отец, но я совершенно не печалюсь об этом. Когда он в последний раз закрыл глаза, я испытал такое облегчение, словно избавился от слишком тяжёлой ноши. Я долго смотрел на его мёртвое лицо, и чувство радости приятным теплом разливалось по всему телу. Больше всего на свете я тогда боялся, что отец вдруг пошевелится и окажется живым — настолько я хотел верить в то, что он мёртв. Сейчас я презираю себя за охватившую меня эйфорию, стыд разъедает мою душу, когда вспоминаю о своих мыслях и эмоциях. Я, как и все люди, небезгрешен, но раньше я и не подозревал, что способен на такую чёрствость.

Мы с отцом почти не знали друг друга. Его никогда не было дома, а те короткие встречи почти не оставили следа в моём сердце. Мы были друг для друга чужыми людьми, уже будучи взрослым, я осознал, что он был ко мне равнодушен, да и к матери, думаю, тоже. Иначе он бы не бросил семью, оставив нас ни с чем.

Может, моё ликование было вызвано обидой? Нет, Господи, нет! Клянусь, никогда не желал ему зла!

Люси стучится в комнату, она обеспокоена моим состоянием. Я впущу её, но ничего не скажу о своих терзаниях. Не хочу причинять ей боль.

2 мая 18..

Ночь.

Гроза бушует уже целые сутки. Дождь льёт, почти не переставая, а ветер воет настолько зловеще, что у меня кровь стынет в жилах. Я содрогаюсь от каждого раската грома и боюсь выглянуть в окно, везде мне мерещатся потусторонние знаки. Как будто кто-то или что-то хочет довести меня до сумасшествия. Мой страх перерастает в настоящую панику, и я ничего не могу с этим поделать. Стыдно… стыдно…

Меня угнетает собственная беспомощность, я боюсь заразить своим настроением Люси, но, похоже, уже поздно. Как привидение, она бродит неслышными шагами по дому и так же, как я, не притрагивается к пище и почти ни с кем не разговаривает. Как только не стало отца, она плакала, долго и горько, словно потеряла дорогого ей человека. Бедная моя девочка! Это страшный удар для её доброго сердечка. Моя Люси — ангел в человеческом облике, она готова жалеть всех на свете и прощать любого грешника. Надеюсь, скоро нашим переживаниям придёт конец. Отца завтра похоронят, гроза пройдёт, и снова всё будет хорошо.

Люси спит в нашей комнате, а я сейчас нахожусь в кабинете де Ришандруа, надо разобрать отцовские вещи, благо их немного.

Позже.

Он вёл более странную и загадочную жизнь, чем я мог предполагать!.. У меня дрожат руки, но я должен писать, я не могу держать всё это в себе. Не хочу оставлять его вещи! Одежду я сожгу, это точно, но остальные вещи меня настолько пугают, что я боюсь сделать с ними то же самое. Я должен предать эту дрянь огню, а не могу. Это глупо, джентльмен не должен думать, как суеверный крестьянин, но я сейчас думаю только так! В его вещах есть жизнь! Адская, дьявольская!.. Я положил их обратно в его ларец. И дневник. Его дневник я тоже поместил туда, хотя всей душой желаю уничтожить эту мерзкую книжонку. Я прочёл всего несколько записей, но и этого мне хватило, чтобы понять, что он был настоящим чудовищем. Хвала небесам, Роберт никогда этого не узнает!

Под утро.

Господи, спасибо за то, что дал мне силы сделать это!

Я спустился вниз и положил ларец ему в гроб. Это его вещи, пусть у него и останутся, мне и, тем более, Роберту они не нужны. Когда я в последний раз взглянул на него, меня аж затрясло от негодования и омерзения. Он лежит в своей домовине с такой гадкой улыбкой, будто самая интересная часть бытия для него только начинается. Дьявол, точно дьявол. Даже вместо креста у него на шее висит какой-то языческий амулет. Надеюсь, мы больше нигде с ним не повстречаемся. Не хочу его больше видеть! И даже вспоминать о нём не желаю!

Устал. Жду не дождусь похорон.

Мне казалось, будто разоблачение близко, но я уже не мог остановиться. Пути назад не было. Чувство безысходности затупилось вполне реальным ощущением усталости. Мне было нестерпимо жарко, рубашка прилипла к телу, как в знойный летний день.

Исходящий из вскрытого гроба пряный запах тлена и пугал, и бодрил одновременно. Останки, на которые я поначалу так не хотел смотреть, не вызвали во мне ожидаемого отвращения, хотя, должен признать, я тогда не мог вспомнить более гадкого зрелища. Лунный свет мягко касался полуистлевшего покойника, словно щадя меня, а на то, что когда-то было лицом Родерика Сандерса, я предпочитал не смотреть. Хищный оскал черепа прочно вошёл в мою память и ещё долго стоял у меня перед глазами. Однако мертвец был, скорее, жалок, нежели страшен. Безобидный и беззащитный он лежал в, изуродованном червями и отчасти мной, гробу и безразлично смотрел в звёздное небо чёрными глазницами.

Чудовищем был вовсе не он, а я.

Ларец нашёлся в ногах покойника. Я уже было потянулся к нему, как вдруг моим вниманием завладел круглый, похоже, металлический предмет, тускло сверкнувший в полумраке. Пуговица? Я осторожно потрогал его, и он доверчиво скользнул мне в руку.

— Господи-Иисусе!