Александр Кучеренко - Искатель. 1978. Выпуск №6 Страница 3

Гул тяжелого, «юнкерса» жег мозг, и Абдулла торопливо и неловко начал скатывать кошму. Толстый войлок не желал слушаться, топорщился, гнулся на истертых местах, и чабан в сердцах бросил кошму. Сдернул с колышка брезент, но не стал складывать его, принявшись спешно затаптывать костер, опасливо поглядывая на небо.

Теперь гул удалялся, медленно растворяясь в ночном небе. «Что делать?» — впервые осознанно и четко всплыл вопрос, вытеснив все остальные мысли. В том, что это вражеский самолет, Абдулла не усомнился ни на миг. Война, на полгода отодвинувшись от него, вновь встала рядом.

«Что делать?» И, ничего не придумав, растоптал последнюю тлеющую головешку, подхватил с земли берданку и побежал по такыру, вслед за невидимым самолетом. Туда, где на горизонте темнела массивная барханная гряда, песчаный горный хребет с «пиками» высотой с десятиэтажный дом, провалами-седловинами, густо поросшими саксаулом.

ГЛАВА II

Бежал Абдулла трудно, задыхаясь. Воздух с клекотом вырывался из больных легких, горячий липкий пот заливал глаза, разъедая их до жгучей рези, и некогда было остановиться, передохнуть, отереть лицо. Берданка тупо и больно била по лопаткам, но он не решался бросить ее, свою единственную защиту от расплодившихся поджарых каракумских волков. Только на ходу сдернул с плеча и понес в здоровой руке, плотно охватив цевье длинными сильными пальцами.

Он добежал до гряды, когда самолетный гул был едва слышен, и, не останавливаясь, стал взбираться на самый высокий бархан. Ноги скользили, проваливаясь в мягкий осыпающийся песок, и Абдулла снова забросил берданку за плечо, цепляясь здоровой рукой за прутья редких колючих кустиков, которые росли и здесь, на голом песке, добираясь до влаги многометровыми корнями. Колючки впивались в загрубевшую ладонь, и он вырывал их зубами, чтобы вновь ухватиться за следующий кум.

Добравшись до вершины бархана, Абдулла окончательно выбился из сил и присел на кромку плотно сбитого ветром песка.

Перед ним до самого горизонта простиралась мертвая песчаная зыбь, испещренная белесоватыми пятнами солончаков.

— Коюнлы, — прошептал он запекшимися губами, по давней чабанской привычке разговаривая вслух с самим собой.

Это было самое гиблое место в Заунгузье, где горько-соленые подпочвенные воды, выходя на поверхность, убивали даже неприхотливую пустынную растительность. Зверь и птица обходили Коюнлы стороной, а человеку и подавно здесь было делать нечего. В его ауле ходили легенды о смельчаках, рискнувших забраться сюда в поисках древнего города и не вернувшихся назад.

— Коюнлы, Коюнлы, — машинально шептал Абдулла, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Он прищурил глаза, вглядываясь в пространство между небом и землей.

Звезды здесь, казалось, светились ярче, быть может, оттого, что воздух был чище. Мелкую песчаную пыль, постоянно висящую над барханами, осаживали озерца с прозрачной соленой водой. Из-за облачка выплыла луна. И в ее колеблющемся свете Абдулла увидел три сгустка черноты, три темных пятна с размытыми очертаниями, что медленно проплыли над самой кромкой горизонта. И исчезли за ней один за другим.

Абдулла встал, всматриваясь. Но больше ничего не увидел. Пошатнувшись от усталости, закрыл заслезившиеся глаза. Поплыли, наслаиваясь, радужные круги, ноющая боль тугим обручем стиснула контуженую голову. Круги росли, пульсировали в такт головной боли. И вдруг перед ним возникло румяное лицо молодого бойца в летном шлеме на фоне нарядного парашютного купола. И надпись: «Вступайте в Осоавиахим!»

Плакат, засиженный мухами, висел на серой, давно не беленной стене аульного сельсовета. Старый чабан Кичи-ага, вернувшись с отгонных пастбищ, долго рассматривал его, удивленно цокая языком. Завидев Абдуллу, позвал:

— Иди сюда, сынок. Ты в Ашхабаде учился, расскажи, зачем это?

Абдулла рассказал.

— На все воля аллаха, — удовлетворенно сказал Кичи-ага. — Надо же, придумали. С неба спускаться, как ангелы.

«Парашютисты», — вяло подумал Абдулла, снова присаживаясь. Боль не отступала, не проходила свинцовая усталость.

«Парашютисты», — полыхнуло в воспаленном мозгу. И он вспомнил: недели три назад на южные колодцы приезжал лейтенант из НКВД. Собирая чабанов, проводил беседу о бдительности. Он еще подумал тогда: «Что в пустыне может случиться?» Фронт грохотал в сотнях километров отсюда. У Сталинграда, на Кавказе…

«Зачем они здесь?» — размышлял Абдулла. Радужные круги перед глазами завертелись, раздваиваясь, путая мысли, и он открыл глаза. Пустыня молчала, ничего не изменилось вокруг. Может, это все привиделось, послышалось. В песках всякое бывает. Особенно в таких местах, как Коюнлы. Он сам однажды, как наяву, видел безбрежное озеро, лодки на нем. Но то было днем, жара тогда стояла страшная. А сейчас ночь.

Может, это сон, одни из тех, тяжелых, что приходят к нему почти каждую ночь? И надо только проснуться? Пустыня молчала. Молнией метнулся вниз варан. Ночь — время охоты.

«Что им надо в песках?» — мучительно думал Абдулла и не находил ответа. Порой он впадал в полузабытье, закрывая глаза. Усталость проходила медленно, клонило ко сну. И, словно во сне, проносились обрывочные картины.

Глухой полустанок в Каракумах, где несколько часов простоял на запасном пути их санитарный поезд. А мимо, грохоча, проносились на запад, к Каспию, и дальше на Кавказ эшелоны. Платформы, покрытые брезентом, под которым угадывались орудия, танки, автомобили.

Голос учителя на уроке географии: «Через Туркмению проходит единственная железная дорога, связывающая Среднюю Азию с Кавказом».

Абдулла закончил семь классов, курсы трактористов в Ашхабаде и считался в ауле образованным человеком. Таких пока было немного. «Железная дорога, — догадывался он. — А может, железнодорожный мост в Чарджоу, единственный на Амударье. Отсюда по прямой километров триста. Знали, где высаживаться: Коюнлы — место безлюднейшее».

Он сам пошел сюда, в окрестности Коюнлы, без спроса, вспомнив совет отца: «Если в Аксу трава плохая, идти надо на север до Коюнлы, а там сворачивать к колодцу Порсы. Воды в нем немного, но на отару хватит. Зато трава всегда, даже в сухостой, есть».

«Делать-то что?» — билась безвыходно мысль. Время шло. Абдулла почти физически ощущал его неумолимый бег. Серело небо на востоке, предвещая утреннюю зарю, а он все сидел на бархане, поджав ноги, неотрывно глядя в одну точку на горизонте. Туда, где увидел парашютистов.

Одиночество, которое никогда не угнетало его, древнее и привычное, как сама профессия чабана, теперь становилось нестерпимым. Люди были далеко.