Леонид Платов - Каменный холм (сборник) Страница 3

У мальчика было странное имя — Хлебушко. Если перевести его на немецкий язык, получалось что-то вроде Брётхен.

Какие своеобразные имена у русских!..

Думая об этом и мысленно улыбаясь мальчику Хлебушке, Герт, наконец, уснул.

Ночью, проснувшись будто от толчка, он вспомнил забытую подробность: пока продолжался припадок, в воздухе пахло резедой!..

Утром во время прогулки Герт обследовал клумбы в саду. Резеда росла там в самом отдаленном углу. Бледно-желтые цветы на высоких стеблях пахли сильно, как всегда, но нельзя было допустить, чтобы их запах на таком расстоянии мог заглушить запах других цветов.

В этот день припадок повторился с новой силой. Герт до крови искусал себе губы, упрямо стискивал кулаки, стыдил и ругал себя. Тщетно! Вдруг пахнуло резедой, будто кто-то кинул в лицо невидимый букет, и все смешалось в голове.

Он плохо помнил, что было дальше. Кажется, бежал, падал, поднимался, исцарапал себе лицо и руки, продираясь сквозь кусты шиповника. Потом чары спали с него. Герт увидел, что стоит на краю обрыва. Он отшатнулся. Еще мгновение — и свалился бы вниз.

Некоторое время он лежал неподвижно в траве, тяжело переводя дыхание. Какое странное действие оказало на него дуновение ароматного ветра!

Ему почудился слабый звон. Не поднимая головы, он повел глазами в сторону. Суставчатый стержень, стоявший на площадке у обрыва, начал укорачиваться, опуская зеркало, укрепленное на его конце.

Заключенный понял назначение зеркал. Они были подобны перископу. С их помощью кто-то в доме следил за Гертом…

Ночью Герту приснилось, что он лежит привязанный к операционному столу, а вокруг в колеблющемся сумраке теснятся стеклянные глаза, раскачиваясь на длинных стержнях, тихо позванивая шарнирами. Вдруг они расступились, и в конце образовавшегося прохода возник человек со странно знакомым тонким голосом, приезжавший в концлагерь. И на этот раз Герту не удалось рассмотреть его лица, — видны были только глаза, выпуклые, мертвенно-неподвижные, пустые. Герт ощутил сверлящую боль во лбу, от которой проснулся.

Ему представилось, что пробуждение это мнимое, как бывает иногда во сне, и тягостный кошмар продолжается. Дверь камеры была открыта настежь. Над его тюфяком стоял надзиратель и, позванивая ключами, повторял:

— На прогулку!.. На прогулку!..

Герт зажмурился, — очень не хотелось выходить из камеры. Потом заставил себя, вспомнил: в саду ждали не только враги, — там могли быть и друзья.

Неужели, думал он, в этой вилле-тюрьме, кроме него, нет заключенных? А если есть, то ведь их также выпускают в сад — в другое время, конечно. Нужно найти способ общения с ними. Возможно, что кто-нибудь из товарищей по заключению, попав сюда раньше него, уже открыл тайну, которая не давала Герту покоя.

Композитору Шуману, когда он начал сходить с ума, все слышалась нота "ля". Он подбегал к роялю и с остервенением бил по клавишам: "ля, ля, ля". От этого ему становилось легче.

Герт, заслышав знакомый, чуть приторный запах, бросился в поисках спасения к клумбе, где росли бледно-желтые цветы, и с ожесточением вытоптал их.

Но тотчас ветер опять донес до него аромат резеды.

Это подействовало удивительным образом. Открытие было таким важным, что даже оттянуло наступление припадка.

Вот, стало быть, что! Резеды в саду уже нет, и все-таки в воздухе пахнет резедой!..

Да, это, конечно, и был тот кончик нити, за который надо держаться.

Герт помнил об этом все время, пока длился припадок. На этой мысли он сосредоточил все свои помыслы, всю свою волю. Нигде в саду резеды не было, а всё-таки пахло резедой!..

Теперь преследовавший его страх как бы материализовался. Он имел запах. По запаху можно было догадаться о его приближении, о его появлении в саду. Он не мог уже подкрасться сзади и захватить Герта врасплох.

После каждого припадка заключенный упрямо возобновлял свои наблюдения.

Никак не удавалось обнаружить закономерность в чередовании приступов болезни. Сразу после того как он вытоптал цветы на клумбе, припадок обрушился на него. Потом наступил перерыв, будто устала хлеставшая рука.

Зато вечером припадок повторился с новой силой. Герт был истерзан, оглушен, выдохся. В камеру молчаливые надзиратели притащили его на руках.

Чертовы наци! Проклятые палачи! В Моабите они сажали Герта в карцер, в нору, такую тесную, что нельзя было разогнуться. В концлагере выволакивали на мороз и поливали из брандспойтов. Теперь решили применить новую чудовищную пытку — истязали его мозг!

Но зачем это им? Какую они преследуют цель?

Больше всего тревожило Герта то, что он может сделаться слепым орудием в руках гитлеровцев. Помимо воли. Даже не подозревая об этом.

Сейчас он чувствовал себя, как человек в потемках. Он заблудился в этом проклятом саду, бродил в нем ощупью, пытаясь найти выход, безуспешно стараясь понять, что же с ним, Гертом, происходит…

Усилием воли Герт заставил себя забыть о сегодняшнем дне, круто повернул мысли в ином направлении… Москва! Москва!.. Красная площадь! Мостовая, расчерченная прямыми разноцветными линиями… Ну же, память, выручай, спасай!..

Впереди заколыхались спины, головы — волны демонстрантов, одна колонна за другой…

Чтобы выжить, не сдаться, не потерять самообладания, Герт вспоминал…

Колонна химического завода, гостем которого он был, остановилась на несколько минут у высокого красного здания. (Герту сказали, что это Исторический музей.) Дождь, зарядивший с утра, усилился, но никто из демонстрантов не обращал на него внимания.

Кто-то впереди махнул рукой. Портреты вождей закачались над головами. "Пошли, пошли!" — радостно закричали рядом.

Колонна двинулась, но вдруг замедлила движение. Дорогу ей перебежал малыш лет шести или семи в матросской бескозырке и кургузом пальто. Мать догнала его и подхватила на руки. Но тот все порывался куда-то. Выяснилось, что за головами демонстрантов ему не видно Сталина на трибуне.

Герт очень любил детей. (Брак с Мартой был, к сожалению, бездетным.) Осторожно подбирая трудные русские слова, он попросил разрешения у молодой женщины понести ее сына, чтобы тому был виден мавзолей и товарищ Сталин на трибуне мавзолея.

Женщина вопросительно вскинула на него глаза. Лицо ее было некрасивое, в оспинках, но такое счастливое, что казалось красивым.

— Это наш гость, коммунист из Рура, — отрекомендовали ей Герта. А кто-то добродушно сказал: — Да не бойся ты, товарищ Васильева! Не уронит он сокровище твое…

— Не уроню, нет, — серьезно подтвердил Герт и, бережно приняв малыша из рук матери, посадил к себе на плечо.