Владимир Смирнов - Над океаном Страница 30

— Вот тут он и будет. Всегда.

Вспомнила она ту ночную рыбалку — огромный костер, два закопченных ведра раков, чумазого, в тине и иле, добродушного увальня Устюгова, хрупающего рачью скорлупу и рассказывающего какую-то бесконечную, без начала и конца, сказку не желающей спать Птахе; а потом они вдвоем — Птаха на спине Устюгова — умчались в темноту, и малышка училась «не бояться ночи» и звонко хохотала на лесной опушке, распугивая ночных птиц, под рык и храпение скачущего на четвереньках Устюгова. Она и подумать не могла, что тихоня и скромник Коля Славин будет читать Брюсова и с явным наслаждением цитировать «Восточные мудрости», о которых она много слышала, но которых, учась в Ленинграде, так и не удосужилась найти и прочесть.

Она вспомнила Виталика Баранова, с невероятной серьезностью рассказывающего очередную байку о своих вьетнамских приключениях, на сей раз о том, как он обедал удавом; и себя вспомнила, как она, не в силах не то что смеяться, но и дышать, сползла под столик и плакала там, задыхаясь от хохота; и вспомнила, как Катя Баранова, красавица Катюша, слушала мужа без улыбки — и вдруг Марина увидела в глазах Кати что-то такое, что обдало ее холодным ужасом, и она средь всеобщего хохота и веселья увидела, какое страдание и ожидание стоит за этими «приключениями», и тогда она впервые по-настоящему ощутила, что ждет ее, сравнительно недавно ставшую женой «летуна».

Всех их она увидела — таких разных, каждого по-своему талантливого, и смешного, и доброго, и заботливого, и всегда готового прийти на помощь, подсказать, прикрыть, полезть, в конце концов, в драку за товарища, за жену товарища, за дочь товарища; любящих своих жен и детей, стихи и работу, своих друзей и рассветные ночи у реки.

И тогда она оглянулась, чтоб еще раз улыбнуться той встречной женщине, но ее уж видно не было, она исчезла среди прохожих городка — в основном это были женщины, торопящиеся из магазинов или в магазины, жены летчиков и авиатехников, радиоспециалистов и инженеров. И стало ей тогда горько, очень горько. Ведь все она сделала сама, сама все сгубила...

Разве не могла она объяснить ему, что ей мало понимания его усталости, мало причин бесконечных отлучек и задержек, что она хочет учиться и учить, работать, и видеть его таким, каким он был до свадьбы, — пусть она видела его еще реже; что она устала от бесконечных полетов, аэродромов и учений. Что она, прежде чем уснуть, хочет просто поговорить с ним — в уютной темноте, в тепле, хочет, чтоб он ощутил, понял любовь и нежность, переполняющие ее, ибо такая нежность и такая любовь ей одной не принадлежат — прежде всего они принадлежат ему. Но он, едва коснувшись головой подушки, длинно, сладостно вздыхал и тут же засыпал, а она, с болью прислушиваясь к его вкусному посапыванию, видела: и сегодня устал, измотался, и скорей бы отпуск...

— Маринка, привет! А я к тебе! — услышала она веселый возглас. Навстречу не шел, а своим широченным, летящим шагом мчался, наклонясь вперед, улыбающийся старший лейтенант Барышников — веселый, безотказный Барыга, которого так с удовольствием называли близкие друзья, словно подчеркивая абсолютное во всем его бескорыстие и дружелюбие. — Гляди! — закричал он издалека и вскинул явно тяжелую пластиковую сумку-пакет.

— Что это, Сань? — старательно улыбаясь, спросила она (господи, ну за что они все так к ней относятся, все друзья и сослуживцы мужа; разве они не понимают, что их дружелюбие, их помощь только усугубляют ее положение, ее боль?).

— А у тебя сметана есть? — спросил он, покачивая сумку.

— Ну, есть.

— А масло есть?

— Сашка!..

— А вот есть у тебя... Ладно-ладно. Гляди! — И он раскрыл сумку. Она доверху была полна великолепных, тугих, остро пахнущих шампиньонов.

— Откуда такая красотища, Саш? — неподдельно восхитилась Марина.

— Женщина, в доблестных Военно-Воздушных Силах есть все! Ну, не буду, не буду томить — скажу. Все равно всяким штатским человекам, а тем более юбочному племени, туда ходу нет. На поле собрал, прямо у ВПП, то есть у полосы. Их там море — как травы. Растут всюду, хоть косой коси. Держи. Молись на Барыгу.

— Как — «держи»?

— А молча. Я домой принес уже. А эти тебе тащил. А теперь мне и тащить не надо: сама пришла. И то хорошо, меньше мороки бедному Сашеньке. Ну, все, меня супружница ждет — она их уже готовит. Пока, Маринка. Чего не заходишь?

— Наши... Ваши летают сегодня?

— Ну да. Разве не слышно? Правда, ночью туманец грозятся метеорологи напустить — ну да мы их не боимся.

— А ты не летишь?

— Уже! — засмеялся он легко. — Устал, скажу тебе! Сейчас вот насладюсь, нет, наслажусь блюдом богов, почитаю Рембрандту — и у койку. Ты читала Рембрандту?

— Ну тебя, Сашка, обормот...

— А вообще, конечно, устал, Маринка. Ночь будет трудная у ребят — погодка-то так и шепчет, так и шепчет, — как-то со значением сказал он и быстро осторожно глянул Марине в глаза. — Да...

— А зачем ты мне это говоришь? — сразу сжалась Марина. «Опять, опять... Что они за люди такие! Опять. Мама предупреждала меня, как предупреждала! Она все знала. Они действительно сумасшедшие, и самое страшное — они все братья в этом сумасшествии. Даже когда они разные...»

— Просто наши ребята летают сегодня, — вроде задумчиво произнес Барыга. — Соседний полк почти весь ушел. Ну, там-то... — Он неопределенно махнул рукой. — Там погода, конечно, другая. Но возвращаться-то все равно сюда. А там солнышко. Синий океан. Пальмы, атоллы. Рай земной.

— Где?! — изумилась она. — Ты что мелешь, Сашка? Какой рай?

— А ты не знала, куда мы ходим? — притворно удивился он. — Ну, там, вниз по карте! Завидую я им, — фальшиво сказал он, и она поняла — он фальшивит намеренно, для нее. Он фальшивит так старательно, что даже глухой услышал бы эту фальшь. Она ощутила длинный холод в спине, кончики пальцев закололо, как бывает от мороза. Зачем он это делает, зачем они все такие?! Чего они лезут в душу, что они хотят вернуть? Она ничего не хочет! Все, все кончилось, развалилось, что они еще хотят от нее? Неужели и с ним они делают то же? Она ведь ничего у них не просит!

Она резко повернулась и, рванув Птаху за руку, быстро пошла, почти побежала прочь, плохо видя тротуар.

— Эй, Маринка! — закричал позади Сашка. — Да ты что, Маринка?

Он догнал ее и пошел сбоку, дергая сумку с грибами из рук.

— Ну, ладно, ладно, не хотел я, а сумку отдай — я понесу, ну, дай, говорю! Я понесу сумку! Марин, ты чего? Что я сказал-то? Ну, прости, если обидел, но я сам не знаю, что такого сказал, чес-слово.

— Знаешь! — почти прошипела она с внезапно прорвавшейся злобой, ужаснувшей ее. — Все вы всё знаете! Н-на! — ткнула она ему сумку. — На́ свою отраву — и оставьте, оставьте меня в покое! — И она, стараясь удержать прыгающие губы, ослепнув от неудержимых слез, побежала за угол, не слыша, как заплакала Птаха; и бился, бился, не давая дышать, видеть, слышать, один вопрос, только один вопрос: «Что делать, что мне делать, что делать?»