Лев Линьков - Большой горизонт Страница 31

Последняя фраза в дневнике Алексея Кирья­нова осталась незаконченной: «По-моему, необхо­димо, чтобы на мысе Доброй Надежды...»

«Вихрь» ошвартовался у пирса только в девя­том часу утра, вымытый, надраенный, словно был на параде. Отдавая с ходового мостика послед­ние команды, Баулин закинул руки за спину, что, как я уже приметил, служило у него верным признаком плохого расположения духа.

«Неужели «Вихрь» не нашел «Тайсей-Мару»? Или он опоздал, и шхуна пошла ко дну? А воз­можно, сигналы бедствия были очередной улов­кой рыбаков-хищников, отвлекавших на себя вни­мание пограничников?» (Мне довелось слышать не одну подобную историю.) Вопросы вертелись у меня на языке, но, видя настроение командира, я не рискнул задать их ему. По вполне понятным причинам я не мог задать их при нем и кому-либо из команды, даже хорошо знакомым мне боцма­ну Доронину и рулевому Атласову. Показалось даже, будто Баулин поздоровался суше, чем обычно, но вскоре я узнал, что у него не было оснований для приветливых улыбок. Собрав всех офицеров в штабе, Баулин рассказал о случив­шемся.

Вот почему «Вихрь» выглядел таким чистень­ким, словно только что выкупанный младенец! Когда «Вихрь» подошел к «Тайсей-Мару», обна­ружилось, что палуба ее пуста. Похоже было — экипаж давным-давно покинул потерявшую уп­равление шхуну.

«Вихрь» дал несколько отрывистых сигналов сиреной, и тогда только над фальшбортом шхуны появилась пошатывающаяся фигура японца в си­нем платке. Он едва смог помахать рукой.

Высаженные на борт «Тайсей-Мару» боцман Доронин, военврач базы и трое матросов обна­ружили, что двигатель и рулевое управление шхуны в полной исправ­ности, но все двенадцать членов ее экипажа недви­жимо лежат в носовом и кормовом кубриках. Толь­ко тринадцатый, тот, что встретил «Вихрь» — он оказался радистом, — был еще в состоянии держать­ся на ногах.

«.Похоже на острую фор­му лучевой болезни»,— осмотрев рыбаков, заклю­чил военврач.

Из несвязных рассказов радиста и шкипера шхуны выяснилось, что месяц назад в южной ча­сти Тихого океана шхуна попала в ливень с пеп­лом. Пепел принесло с юга, должно быть, из рай­она атола Бикини, где американцы произвели но­вые испытания нескольких водородных бомб.

Японские рыбаки не сразу догадались, что за страшная беда настигла их корабль. Когда же болезнь свалила их, покрыв тело язвами и пора­зив легкие, они долгое время не могли наладить радиосвязь, и течения и ветры все несли и несли их к северу.

Узнав, какое именно бедствие терпит «Тайсей-Мару», американский китобоец «Гарпун», подо­шедший было к ней, немедля повернул обратно.

Пограничники обмыли всех рыбаков, окатили палубу «Тайсей-Мару» из пожарных шлангов, снабдили японцев свежими продуктами и пресной водой. Забуксировав шхуну, сообщили о проис­шедшем по радио в отряд и японским кораблям, которые могли находиться поблизости.

Под утро к «Вихрю» и «Тайсей-Мару» подошел японский краболов. Не мешкая проделав все не­обходимые формальности, пограничники пере­дали ему соотечественников и шхуну.

Едва Баулин закончил свой невеселый рассказ, как радио Камчатки сообщило очередную свод­ку: «Извержение сопки Безымянной усиливает­ся». Однако в сравнении с известием о новой трагедии, постигшей японский народ, это сообщение показалось если не малозначимым, то второстепенным. Конечно, трагедия «Тайсей-Мару» — капля, если ее сопоставить с судьбой Хиросимы и Нагасаки, но в этой капле снова от­разилась угроза атомно-водородной войны.

— Как же у капитана «Гарпуна» хватило сове­сти бросить рыбаков! — сказал я, когда мы с Баулиным шли домой.

— Наверно, капитан китобойца испугался за­разы, — ответил Баулин. — А может быть, он снесся по радио с кем-то из начальства и полу­чил соответствующую инструкцию, может быть, кому-то и хотелось, чтобы «Тайсей-Мару» про­пала без вести... Хуже варварства! Варвары, те, по крайней мере, не клялись в гуманных чувст­вах, в любви к ближнему и, убивая, не прикры­вались именем божьим.

Трудно допустить хоть на момент, чтобы капи­тан какого-нибудь советского корабля отказал японским рыбакам в помощи. А «Баку» разве не подошел к нам, когда извергался «Старик»? — Баулин помолчал.— Ну, прочли кирьяновский дневник?

— Натерпелся парень, прямо герой, — ска­зал я.

— Вы знаете, — улыбнулся Баулин, — Алексей ведь не встретил нас, когда мы вернулись на ост­ров после извержения «Старика». Спал на пирсе как убитый. Видно, вышел встречать да так, не дождавшись, и уснул.

— А что это он тут не дописал? — показал я неоконченную фразу в дневнике.

— Алексей предлагал впредь все склады базы строить на мысе, который он окрестил мысом Доброй Надежды. С тех пор мы его так и назы­ваем, там и строимся.

— Многие ли семьи возвратились тогда на ост­ров?

— Все! — Баулин рассмеялся. — Чудак вы че­ловек! Не каждый же год подряд «Старик» будет кашлять. Напротив — семей у нас с тех пор прибавилось: пятеро офицеров из отпуска с ма­терика молодых жен привезли.

— А Кирьянова чем-нибудь отметили?

— Как же! Начальник пограничного округа наградил его именными часами. Москва — ме­далью «За отличие в охране государственной гра­ницы СССР», а Дальневосточный филиал Акаде­мии наук — Почетной грамотой.

— Филиал Академии наук?

— Чему вы удивляетесь? Ведь за все время из­вержения «Коварного старика» Алексей, помимо личного дневника, вел подробнейшие записи. Из Петропавловска-Камчатского к нам на Н. приез­жали ученые-вулканологи, так они просто диву дались: «Наблюдения товарища Кирьянова — для нас сущий клад!»

Мыс Доброй Надежды... Как-то, неделю спустя, мы гуляли на нем с Маринкой и боцманом Доро­ниным. Далеко, почти на самом горизонте, шел какой-то корабль.

— Парусник, — посмотрела в бинокль Маринка.

— Японец. Двухмачтовая, моторно-парусная шхуна типа «Хризантемы», — подтвердил боцман.

— Как вы поймали-то ее, в конце концов?

— В ледовом шторме. Алеха Кирьянов тогда отличился, — сказал Доронин.

А о себе опять ни слова...

Глава седьмая Последняя улыбка «Хризантемы»

Трудно узнать в этой обледенелой, засыпанной снегом шхуне красавицу «Хризантему». Бушприт превратился в огромную, неуклюжую ледяную болванку, наклоненные к юту фок- и грот-мачты и длинные реи тоже обледенели. Снасти смерз­лись, провисли под тяжестью снега. Даже рын­да и та в снеговой шапке.

Вокруг «Хризантемы» громоздятся торосы. Они сжали ее, накренив на левый борт.