Жозеф Кессель - Всадники Страница 31

И по его приказу, все серебряные монеты, из-за которых я уже столько раз приносил ложные клятвы, бросили в кипящую воду.

Все замолчали. Судьи, писцы, солдаты, помощники палача, зрители, никто не мог понять, что это значит. Но тут Абдур Рахман гневно взглянул на меня и закричал: «О, бесчестный, бессовестный кайдар! Посмотри на эту воду, прежде, чем твои глаза ослепнут навечно. Ты видишь на ее поверхности пятно жира? Оно с тех монет, что я приказал туда бросить. Чьи руки обычно перепачканы бараньим жиром? Руки кайдара или руки мясника?» Эмир кивнул помощникам палача. Они широко раскрыли мои веки и плеснули мне в глаза этой кипящей водой.

Старик замолчал. Мокки ахнул, и закрыл лицо руками. Гхолам и его брат, которые уже слышали эту историю, сочувственно покачали головами.

А Урос сказал:

— Только такой повелитель, как Абдур Рахман, мог так рассудить и найти такое решение.

— Величайший из всех повелителей, — спокойно сказал слепой писарь, — Он приказал отвезти меня сюда, в кишлак, где я родился. И я научился писать заново — в слепую, чтобы приносить пользу в том, что когда-то было частью моей службы.

Поставив свою подпись под текстом, старик отложил перо в сторону.

— Ты умеешь писать? — спросил он Уроса.

— Только мое имя.

— Этого достаточно, — сказал писарь.

Потом он повернулся к Гхоламу:

— Распишись, как обычно, за себя и за своего брата.

Слепец аккуратно сложил свои принадлежности обратно в коробку, удалил маленькие гвоздики, что все еще плотно держали лист у доски, и передал бумагу Уросу. Тот сложил ее и засунул под чапан. Потом он расплатился со стариком и сказал:

— О мудрый старик, пусть Аллах подарит тебе еще много лет жизни!

А старик ответил на это:

— Зачем? Чтобы я и дальше мучился от осознания своей вины?

Гхолам, горбач, произнес:

— Чтобы ты учил нас всех, как избежать соблазна.

При этих словах, он посмотрел на саиса, который по-прежнему прятал лицо в ладонях.

Они выпили чаю. Потом Мокки отвез писаря назад в поселок. Там он купил все нужное для дороги: много еды, четыре одеяла, два толстых пуштина[15] и один кинжал. Он не забыл ничего, хотя все делал словно во сне, не способный думать и чувствовать.

Когда он вернулся назад, то продолжал собираться в дорогу с таким же равнодушием.

Молча, помог он Уросу сесть в седло.

— Еще светло, — сказал Урос, — Так даже лучше. Где этот горбун? Он не хочет получить деньги?

Мокки пошел в чайхану, чтобы найти его. Он встретил Гхолама по дороге туда. Тот вытирал о штаны, испачканные в глине, руки.

— Мы уезжаем, — сказал ему Мокки.

Его голос был ровным, а взгляд равнодушным.

— Мне очень жаль, что пришлось оставить вас на некоторое время. Я только что похоронил труп того несчастного.

— Труп… труп… — повторил Мокки и задрожал.

Ужас заполнил каждую клетку его тела. Он обхватил руками горбатую спину Гхолама и запричитал, умоляюще:

— О, брат мой, я прошу тебя, дай мне защитное благословение для моего пути!

Гхолам мягко ответил:

— Единственное, что я могу тебе дать, это чтобы ты мог каждое утро приветствовать солнце так, как делал это сегодня.

Услышав их голоса, к ним подъехал Урос, между зубами он держал плетку.

Дамбура

Когда Урос, Мокки и Джехол, покинув караван-сарай, направились на запад, в сторону узких перевалов Гиндукуша, — солнце почти опустилось за дальними пиками гор.

Но с другой стороны горной гряды оно было еще высоко над степью. В провинции Маймана солнце еще не достигло каменного плато, на котором лежал маленький кишлак Калакчак.

Там пили чай Турсен и Гуарди Гуеджи.

Скрестив ноги расположились они на тонком ковре, который был брошен прямо на землю. Между ними стоял старый самовар из темной меди и крестьянская посуда, расписанная яркими красками. Начинался тихий вечер.

Как утро подходит к юности, перед которой лежит будущее, и как полдень, со стоящим в зените солнцем — зрелости, так и потухающий вечер, время тех, чья жизнь словно день, подходит к концу. Нежное тепло солнца согревает стариков, а его свет уже не слепит глаза, перед которыми прошли многие-многие солнца.

Провозгласят ли сумерки ночь или смерть — все равно. Каждый взгляд в легкую дымку вечера, словно древнее прощание, каждый взгляд туда — становится вечностью.

Но внезапно вечернее небо показалось Турсену омраченным. Покой и чувство гармоничного счастья распались на куски. Его мысли опять блуждали по другую сторону гор. И вновь он почувствовал себя одиноким, в самом центре мира из страхов и сомнений.

«Мы приехали сюда вместе в тот вечер, — подумал Турсен, — когда чавандозы уехали из Майманы в Кабул. Предшественник мира хотел провести тут лишь одну ночь, но вот прошла уже неделя, а он никуда отсюда не собирается».

Он взглянул на Гуарди Гуеджи. Сейчас он показался ему таким же недостижимо далеким, как небо, которое только что было так близко, но сейчас полностью закрыло для него свои двери.

«Странно — продолжал размышлять Турсен — Старик, который никогда не ночует под одной крышей более двух дней, не двигается с этого места, словно это его родина.

И ведь не потому он здесь задержался, что устал, нет, он встает даже раньше меня. Хотя я поднимаюсь вместе с рассветом — его чарпай уже пустует. И я никогда не видел, чтобы он по-настоящему ел. Только из вежливости может он съесть пару кусочков. Все время он проводит в кишлаке, и один Аллах знает, есть ли на земле более бедное и убогое место, чем это. Там он разговаривает со стариками, выслушивает детей… Он слушает даже то, что рассказывают ему женщины!»

Турсен не понимал старика. Сколько раз вертелся у него на языке вопрос:

«Скажи мне, Предшественник мира, что в действительности держит тебя здесь?»

Но он боялся его ответа, а еще больше, встречного вопроса:

«А тебя, Турсен? Что держит здесь тебя?»

Турсена кольнула совесть. Вот уже целую неделю не был он рядом с лошадьми, не заботился о качестве соломы и овса, не следил за жеребыми кобылами и жеребятами, не наблюдал за дрессурой. Все это было сейчас предоставлено неопытным конюхам.

И Турсен печально покачал головой. Но тут прозрачную тишину вечера разбил звук дамбуры. Он шел от кишлака и быстро приближался к их юрте.

Турсен глянул туда и воскликнул:

— Ты слышишь, Предшественник мира? Вернулся Ниджаз!

Гуарди Гуеджи кинул в ту сторону взгляд и затем сказал:

— Да, теперь я слышу тоже. Ну, что же, это его время. Вечер проходит быстро.