Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь? Страница 33

— Вот теперь ты будешь настоящий Евграф, — сказал Кандалинцев, удовлетворенно рассматривая татуировку. — Вроде бы похоже.

— А почему «настоящий Евграф»?

— Да потому, что в переводе с греческого твое имя значит: «хорошо написанный». Не знал небось?

— Честно, не знал.

— Так вот, желаю тебе, брат, стать не только хорошо написанным, но и хорошо прописанным там, куда едешь. Преимущество у тебя такое, о котором только мечтать можно... Не хочу гадать, как дальше твоя жизнь сложится, но знай, что работать придется среди людей мудрых и стреляных. И разведчику в этой стране, батенька мой, надо иметь хо-ро-шую голову на плечах, чтобы получить доверие, а с ним доступ... Они там каждого, прежде чем на мало-мальски серьезную должность посадить, чуть не до пятого колена проверяют... в особенности сейчас. Умей ждать. Умей переносить одиночество, умей жить, когда нет рядом товарища, друга, командира. Скажу тебе честь по чести, это проклятая жизнь.

Евграф удивленно посмотрел на Кандалинцева.

— Не удивляйся. Человеку не дано жить одиноко... Наедине со своими мыслями, переживаниями, радостями и неудачами... Ему трудно носить все это в самом себе и не иметь права делиться с ближним. А вот там ближний может оказаться врагом, приставленным к тебе. Но в самый трудный час ты должен помнить, высший смысл твоей работы... для чего она нужна — какой стране и в какое время ты служишь. И хотел бы я тебе сказать напоследок, что очень верю в твою светлую голову, дорогой Евграф, и, как сыну, желаю удачи.

На выходной приехали в Кировабад Пантелеев и Канделаки. Все существо компанейского Канделаки восставало против бессловесного прозаического прощания; будто человек из Тбилиси в Лагодехи уезжает на два дня; может быть, он, Канделаки, на всю жизнь с другом расстается, и не выпить, не закусить, не расспросить обо всем как следует и не пожелать «кетили гза» — счастливой дороги и не узнать, куда эта дорога ведет... нет, это было выше его сил. Пантелеев же со своим правильным и философическим взглядом на вещи все воспринимал, как должно быть, постарался заглушить обиду и об одном только хотел спросить: о том, о чем никогда бы не спросил Веронику, — кто она для Евграфа.

Постеснялся, однако. Раздумал. И вел разговор о чем-то постороннем, ради чего и приезжать-то не следовало.

Незадолго до расставания Вероника и Евграф возвращались в школу с рынка.

Шли окольным путем, берегом, мимо арбузных бахчей, прижимавшихся к самой границе прибоя.

День был пасмурный. Далеко-далеко за тучами смутно угадывался солнечный диск.

Капал странный, не по-бакински флегматичный и скучный дождь, будто какой-то невидимый скаредный хранитель небесных запасов влаги по счету отпускал капли и пуще всего боялся ошибиться. Пробивая маленькими пульками дырки в прибрежном песке, капли делали его похожим на пемзу.

Евграф нес зембиль — большую плетеную соломенную полусумку-полукорзину. Предстоял прощальный ужин.

— Дай человеку понести немного, — попросила Вероника, сделав легкую попытку отобрать сумку.

— Между прочим, ходить на базар и делать покупки на Востоке всегда было мужским делом. Интересно, что бы вы там разглядели из-за чадры.

— Не беспокойтесь, как-нибудь разглядели бы, — в тон отвечала Вероника. — Кроме того, если мне не изменяет память, мужчины на Востоке редко отказывали дамам в праве донести покупки до дому. Так что, раз вам столь дороги традиции, прошу...

— Ошибаешься, не ту литературу читала.

Оба почему-то замедлили шаг.

Вероника сняла легкие парусиновые туфли и, связав бантиком шнурки, закинула за плечи. Ей доставляло удовольствие идти босиком по влажному песку.

Море казалось застывшим. И тучи над морем тоже.

— Да-а-ай понести корзину. Прошу тебя... Устал небось... Ну прошу тебя.. Или понесем вдвоем. — Не дождавшись согласия, Вероника обхватила пальцы Евграфа.

«Это не я, это она выбрала дорогу. Знала, что в такой день на берегу никого не будет. Рада дождю. Сняла туфли. У нее красивые ноги».

Они шли, стараясь не поднимать глаз. Так было легче — идти, смотреть под ноги и не поднимать глаз. Они приближались к большому зонту, сиротливо возвышавшемуся над пляжем.

Вероника вспомнила, каким взглядом проводил их старик, работавший на огороде, когда они свернули к берегу. Немало пожил, немало повидал, должно быть. Догадывается, почему идут к морю в такую погоду мужчина и женщина. Принял за дачников. Встретились, полюбили друг друга и разъехались — пламенный привет до следующего сезона, а может быть, навсегда. «Старик, какое мне дело до тебя? Сейчас я о тебе забуду, и ты исчезнешь, исчезнешь, вообще перестанешь существовать! Какое мне дело до всего мира? До всего-всего? Рядом Евграф. Умный, добрый и робкий. Как поступил бы на его месте Пантелеев? Я знаю, он тоже любит меня. Но почему, когда он дотрагивается до моей руки, я ничего не чувствую, будто одной своей рукой провела по другой? А Евграф... он слишком безупречен и боится обидеть меня. Скоро уедет. Куда и надолго ли? И увидимся ли еще? А если нет?»

Они дошли до тента, опустили на песок корзину и сели на деревянную скамейку, шестигранником охватывавшую столб.

— Дождь перестает, — Евграф вопросительно посмотрел на Веронику. Она продолжала сидеть, закрыв глаза. Полуоткинула назад голову, оставляя на столбе мокрый след от волос.

«А что если... Что если мне поступить иначе? Погладить ее мокрые волосы. Взять за руку. Поцеловать. Да, сейчас я поцелую ее. И все сразу пойму. Как ответит, как посмотрит? А вдруг обидится, что тогда?»

Услышал шепот:

— Давай посидим еще немного, Граня! Тучи расходятся, скоро солнышко выглянет. Хорошо-то как, Граня!

— Мне будет трудно без тебя.

— А мне без тебя... Мне будет плохо без тебя, Граня. Не могу подумать, как будет плохо, родной.

Это последнее, нечаянно вырвавшееся слово «родной» долго стояло и в его и в ее ушах.

— Не знаешь, как часто буду вспоминать о тебе. И как часто видеть во снах.

— Не знаю, не знаю... Ты хоть раз видел меня во сне?

— Сколько раз.

Он положил горячую руку на ее влажное плечо. Вероника сидела замерев, не открывая глаз.

И вдруг из-за камышей, клином врезавшихся в берег, как наказание и как избавление, донеслась песня. К ним приближалась веселая компания, должно быть из соседнего дома отдыха. Подвыпивший самоуверенный тенор-самоучка пел на цыганский манер:

Утамлэнное солнцэНежьно с морэм                   прощалось,В этот чьас ты                  призналась,чьто нэт любви...

Вероника торопливо и нервно, стараясь скрыть смущение, завязывала шнурки на туфлях, на одном из шнурков не было наконечника, Веронике никак не удавалось вдеть его в петлю.