Андре Лори - Капитан Трафальгар Страница 36

— Ну, да! — воскликнул он. — Отец твой прав!.. Но я сдаюсь не ему, не его справедливым доводам, а только своему параличу!..

Но что же делать? На что теперь решиться? — вот вопросы, которые теперь невольно напрашивались. И, помолчав немного, комендант поставил их один за другим.

Я изложил план отца: назначить свидание в Каракасе и оттуда всем вместе отплыть в Европу. Однако на это необходимо было потратить немало времени, отложив отъезд, быть может, на несколько месяцев, а вместе с тем отложить и свидание коменданта с его детьми на такой же срок. Но теперь, когда он уже видел их, он положительно был не в силах примириться с новой разлукой с ними, он жаждал вновь увидеть их около себя, и как можно скорее, он всеми силами желал немедленной развязки всего этого дела.

— Кроме того, — говорил Жан Корбиак, — нам нельзя терять времени. Мое инкогнито нарушено, через каких-нибудь пятнадцать дней Вик-Любен будет уже в Новом Орлеане и мое убежище станет известно. Откуда я могу знать, что не явятся прямо сюда, чтобы взять меня силой, и что для этого не прибегнут даже к дипломатическим переговорам с Мексикой? Я сделал громадную ошибку, что так поспешил развязаться со своими судами и распустил весь свой гарнизон. Теперь я вполне сознаю это, но делать нечего. А все моя болезнь виной! Я полагал, что делаю хорошо, заранее приступая к ликвидации своего имущества, чтобы Жордас не имел с ним лишних хлопот и забот… Теперь же главное — это предупредить моих врагов и успеть собрать свои пожитки, прежде чем они успеют сюда явиться. По прошествии двух недель, никак не позже, мы должны уже быть в открытом море на моем собственном судне, и быть наготове принять на судно моих детей и твоего отца, как только они прибудут в Новый Орлеан. Быть может, нам удастся приобрести какое-нибудь судно в Галвестоне…

— А вы желаете приобрести судно большой или малой вместимости? — осведомился я.

— Я желал бы судно от трех— до четырехсот тонн по меньшей мере, чтобы взять с собой все, что у меня еще здесь осталось, и перевезти все это в Европу.

— Значит, у вас еще много товара! — с недоумением проговорил я, оглядываясь вокруг.

Мы находились в большой, красивой, но совершенно пустой зале, обставленной всего несколькими простыми стульями и двумя-тремя некрашеными белыми столами.

— Я распорядился продать все, что у меня было самого громоздкого и затруднительного, но у меня еще осталось много такого, на что трудно найти покупателя в Мексике! — отвечал Жан Корбиак с легкой улыбкой. — Впрочем, друг мой, если желаешь убедиться собственными глазами в том, что у меня там есть, то позови Белюша.

Я тотчас же вышел на террасу и позвал слугу. Тот вскоре явился к нам тем же медленным, ровным шагом, лениво волоча за собой ноги, как в разговоре тянул слова; он производил впечатление неуклюжего пещерного медведя и своей поступью, и всеми своими движениями.

— Белюш, — обратился к нему комендант, — наши планы изменились, мы не отплываем сегодня на катере, как предполагалось раньше, а намереваемся предпринять нечто другое.

Верный слуга и глазом не моргнул. Очевидно, он питал самое непреодолимое отвращение ко всем лишним словам и проявлениям своих ощущений и впечатлений.

— Проведи-ка ты молодого человека в наши склады и покажи ему все! — продолжал Корбиак.

— Все? — лаконично повторил тот.

— Да, я сказал все! — подтвердил комендант. Белюш молча направился к старинному буфету в смежной комнате и достал оттуда связку ключей, напоминавших ключи тюремных помещений, затем зажег большой фонарь и знаком дал мне понять, что он готов. Мы пошли с ним по круговой дороге вдоль внутренней стороны крепостной стены. Придя к тяжелой чугунной решетке, которую пришлось открыть при помощи трех разных ключей, мы наконец проникли в длинный темный коридор, в конце которого находилась тяжелая дубовая дверь с громадными железными засовами. Перешагнув за порог этой двери, мы очутились у входа в целый ряд казематов, выбитых в скале и, очевидно, вполне безопасных даже на случай бомбардировки.

— Вот это — наш пороховой погреб! — сказал Белюш.

Здесь стояли в образцовом порядке, чинно в ряд, ящики и бочонки всех видов и размеров.

В следующем каземате находились снаряды для орудий всех калибров и различные артиллерийские принадлежности. Далее следовал склад оружия, целые ящики ружей и пистолетов, патронов, гильз и всего остального. Следующие пятнадцать или двадцать казематов представляли собой поистине чарующее зрелище. Все, что только могло быть произведено ценного и изящного, прекрасного и художественного, казалось, собиралось здесь годами. Была здесь и ценная мебель всевозможных стилей и эпох, и бронза, и китайский фарфор, и дорогой нефрит, и редкое дерево, и чудные ткани, не имеющие себе цены, и дорогие меха, и даже бочонки со старыми испанскими и французскими винами. Были здесь и картины известных мастеров, и музыкальные инструменты, и дивные восточные ковры, и драгоценные вещи, статуи из мрамора и бронзы, и ящики дорогих сигар, дамасское оружие и старинные книги, коллекции редких гравюр, были и роскошные экипажи, и сбруи, усыпанные драгоценными камнями, разукрашенные золотом и серебром, английские и арабские седла, и земледельческие машины, и физические аппараты, и редкие зоологические коллекции. И все это — одно на другом, без разбора, целыми грудами, всего так много, что у меня глаза разбегались и в голове начинало кружиться. Не будь здесь этого отсутствия всякого определенного порядка и классификации, можно было бы думать, что находишься на одном из тех всемирных базаров человеческой промышленности и искусства, какие открываются каждые пять-шесть лет в какой-нибудь «столице мира» под названием всемирных выставок.

В глубине последнего каземата Белюш открыл для меня два сундука, один из них был наполнен по самые края золотой и серебряной монетой, другой, немного меньших размеров, чем первый, содержал от восемнадцати до двадцати килограммов драгоценных камней: сапфиров, рубинов, изумрудов, опалов и алмазов чистейшей воды, перемешанных с драгоценным жемчугом всех оттенков и величин. Словом, тут заключались в различных видах несметные богатства, ценность которых я не мог даже приблизительно определить.

— И все это взято у англичан! Мы никому не обязаны этим и никто не имеет права упрекнуть нас в незаконности этого нажитого нами добра! — проговорил Белюш по обыкновению угрюмым тоном и как бы нехотя, но с внутренней гордостью и полным сознанием своей правоты, тоном, в котором слышалась спокойная, чистая совесть человека, которому нечего стыдиться или бояться.