А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4 Страница 36

Глава двадцать третья

ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА

Арт Броунинг с горечью размышлял о вреде религий.

Казавшееся ему раньше столь пошлым изречение «религия — опиум для народа» он расшифровывал теперь с истинно-наркомздравовской точки зрения. Его рационалистическая наблюдательность настаивала на том, что преступления и ошибки совершаются людьми не столько в наркотическом блаженстве, сколько в хаосе реакции после него. «Уикли и Козодоевский, — думал он, — совсем опускаются, бедняги. Их бедную нравственность подкосила история с “великими посвященными”. Если таким упадочным людям, как эти двое, не во что верить, то они становятся плохими». Действительно, характер Джонни за последнее время сильно изменился. Паренек продолжал смотреть на Арта покровительственными глазами верной собаки, но тон его в разговорах стал резок и сух. Уикли пристрастился к легкому вину прокаженных и поглощал эту слабую розовую влагу, как шекспировский Фальстаф бочки зверского рома. «Лечебное вино так относится к шекспировской влаге, как Джонни Уикли к веселому Фальстафу». Эго горькошутливое уравнение было записано в заброшенном за последнее время дневнике Арта. Вспомнив о математике, Арт болезненно поморщился. Им снова овладело чудовищное напряжение нынешнего праздничного дня, когда он измучился и пожелтел над головоломным трудом. Покачав головой, чтобы убедиться лишний раз в том, что она болит нестерпимо, он снова подвинулся к столу. На узкой полоске бумаги, измаранной чернильными брызгами, красовались странные, фривольные экстемпорали на трех языках: русском, арабском и английском. Каждый столбец был украшен сердцем, пронзенным стрелой.

По-русски:

«Нюрька Сметана. Битге-Дритте. 4/IX — 918».

«Киска Лягавая 5/I —1921».

«Не ней 37° водку».

Далее шло изображение солнца и подпись

«Твоя тринадцатая».

Английские фразы были составлены с грамматическим изяществом Пиккадили. Обилие женских имен, от суровой Эллен до какой-то «Джонни из предместья», словно разворачивало биографию салонного, но заблудшего сердцееда. Арт снова придвинул к себе три убийственно толстых словаря. Сменив после часа раздумий «Дженни» на «Джулию», мусульманскую «Хадиджу» на «Хаеру», а по-русски «битте-дритте» на «пожалуйте бриться», он облегченно вздохнул и пощупал свои ввалившиеся щеки. Главное было сделано, оставалась самая процедура. Сережа и Джелал должны были по уговору проводить праздник дома. Арт пошатываясь встал и прошел высоким садом к тихим Сережиным дверям.

В комнате Сережи царил прохладный трудовой отдых. По столу и бесчисленным табуреткам были разбросаны неразрезанные учебники, сам товарищ Седжи валялся на постели в сандалиях и с карандашом на груди.

— Деморализуетесь? — повел бровью Броунинг.

— Нет, не совсем, — протянул Сережа и сел.

Арт вынул из-за пазухи своего эфемерного хитона приготовленные записки.

— Неужто готово? — обрадовался Щеглов. Строго сдвинув брови, он принялся разбирать фривольные англо-арабско-русские экстемпорали. Броунинг в изнеможении вытянулся в качалке.

— Ну? — спросил он, когда Сережа неторопливо сложил на стол узкие полоски бумаги.

— Лучше быть не может. Даешь спину!

Хозяин вытащил из ящика письменного стола баночку синей туши, потом порылся в инкрустированной, как великосветские романы, шкатулке и обрел тонкую иглу. Броунинг освободил свой торс от легкомысленных кружев и плотно сложил руки на груди.

— Годдам! — поморщился он. — Больно будет.

— Ни черта, — с докторской веселостью возразил Сережа и приступил к операции.

Эта была самая дикая из татуировок, описанных когда-либо авторами путешествий. С самого начала она была полита невинной кровью Арта Броунинга и открывалась портретом сердца, пронзенного пернатой стрелой. Чуть ли не каждую секунду Сережа возвращался к Артовым запискам и, высунув от усердия язык, выслеживал английское правописание. Выносливый Арт с трудом крепился:

— Это напоминает ритуальные убийства, которые приписываются евреям.

Наконец татуировка увенчалась изображением сирены с тремя хвостами. Серела удовлетворенно поглядел на свое произведение и, приготовившись переменить положение палача на участь жертвы, отвернул свой длинный рукав.

Но Сергею не пришлось пострадать за правду: в пальцах англичанина игла работала легко и ловко; «Манька», «Нюрка», «Киска» выходили словно вышитые бисером. Зловещая фраза «пожалуйте бриться» украсилась стилизованным венком незабудок.

Когда это произведение англо-саксонского гения было закончено, оба товарища сели друг против друга и с наслаждением закурили.

— Ну, — со вздохом облегчения сказал Броунинг, — теперь остается только Джелал. Эй, Седжи, — внезапно вдохновился он, — посудите-ка: Да здравствует Интернационал и спайка! Начало на вас, конец на мне, середина на Джелале. Это штучка!

— Теперь мы трое уж никак не можем расстаться, — торжествующе подхватил Сережа и, поглядев на свое разрисованное предплечье, тихо рассмеялся. — Кто бы мог подумать, что это научная формула? Ишь кузькина мать при бенгальском освещении. В Москве меня обвинили бы в начинании хулиганской карьеры.

Глава двадцать четвертая

БАНКЕТ И ПОСЛЕ

Пленная корпорация с роковой неизбежностью делилась на два тайных лагеря: лагерь носителей формулы и лагерь тех, кто не был отмечен татуировкой. Формула, долженствующая превратить мир в единый Советский Союз, окончательно зарубцевалась на здоровой коже и приобрела синий цвет военно-морских путешествий. Надо было окончательно оградить ее от возможной бдительности прокаженных, и Арт Броунинг произвел это за ближайшим банкетом, на котором присутствовали лучшие мужи государства и все пленники, а Сережа Щеглов занимал за столом одно из видных мест. Сергей явился на вечер щеголем из щеголей: на нем был свистящий шелковый плащ цвета индиго, посеребренные сандалии и бледно-розовый категорический балетный хитон без рукавов. Изредка Сережа отбрасывал как бы невзначай полу плаща, и тайное становилось явным. С голой напудренной руки нагло ухмылялось матросское сердце, пронзенное пернатой стрелой, давая пищу тактичному удивлению сотрапезников.

Планы Арта как нельзя более соответствовали его характеру. «Никогда не отягощай и не утомляй себя тайной, — говаривал он, — пей умеренно и откровенно, ешь то, что едят другие, спи спокойно и комфортабельно». На банкете он хотел открыть и передернуть карты. Если учесть, что любимой темой прокаженных была высокая культура их страны, желание Броунинга было легко выполнимо.