Кир Булычев - «Мир приключений» 1975 (№22) Страница 37

— Ты цыган, — сказала Муза первому легионеру.

— А кто теперь не цыган? Или мертвый, или цыган.

— Но война умерла.

— Нет, — вмешался второй легионер. — Война, зловещая старуха, только засыпает летаргическим сном. Ее кто-нибудь на планете разбудит.

— Но в России настал мир. И республике русских не нужна война.

— Но республика русских — бельмо на глазах у Европы.

— Да, я русский, и цыган, ты угадала, — по матери. А мой друг — грузин, но у него был русский отец. Если я размотаю перед тобой мою жизнь, ты узришь великолепное и банальное начало. Как это сказано у поэта? “Раз заснула она среди слез. “Князь приехал!” — кричат ей… (Моей будущей матери.) Двадцать тысяч он в табор привез и умчал ее ночью морозной.” Прожила она с князем… Только он был не князь, просто богатый мужчина, заводчик, владелец домов и всякой всячины. Когда я, шалопай и единственный сын богача, подрос, мать упросила отца отпустить ее в табор.

— И муж отпустил?

— У нее началось кровохарканье.

— Ты остался с отцом?

— Мать сказала: не бросай его и забудь про меня. Но…

— Почему ты молчишь?

— Почему я рассказываю? А! Потому что середина и конец моей жизни даже не снились мудрецам романистам. Мать сказала: когда наш отец закончит свой земной путь, продай все, что он завещает тебе, отдай деньги твоим рабочим и слугам, а сам без гроша уходи в табор к цыганам.

— И ты так и поступил?

— Революция это сделала за меня…

Муза знала Марсель, как его может знать человек, родившийся во Франции и исколесивший с цыганским табором все дороги страны. Она шла в хорошо ей знакомый дом, где раньше жила с матерью и отчимом. Она называла его, как и все остальные люди, имевшие различные дела с этим негоциантом, месье Леру. История жизни легионера не удивила цыганку. Таких таборных сюжетов было много. И ее мать несколько лет жила с Леру, поехала с ним и с дочерью от первого брака в Сингапур. А потом вернулись во Францию.

Митрич искал в шумном городе уединения. Лучшим местом для этого ему представилось кладбище. Он нашел дорогу на Сен-Шарль. Шествуя на погост у Средиземного моря, вятич прихватил по дороге вино и закуску. Среди чужих могил, усыпальниц, надгробий под тисовыми деревьями, кленами редкими чахлыми березами Митрич нашел одинокую могильную плиту со стертой надписью, сделал из нее стол, поставив литровую бутыль и выложив закуску. Но прежде чем позволить себе промочить горло, следовало вдали от посторонних глаз сосчитать накопленные им сбережения. Все, что было у него, при нем — на теле, в сапогах, черт те где! Золотишко- “рыжики”, “камни” — драгоценности, несколько легких, но весомых бумажек солидных иностранных государств. Подсчитал, насладился, ржавым гвоздем выцарапал на плите круглую цифру в царских рублях. Засунул в замшевый мешочек и повесил на шею. Осенил лоб крестом и, задержав дыхание, полил из бутылки в раскрытый рот темную, сильную градусами жидкость. Перекрестил мелким крестом рот, крякнул и, присев на плиту, стал принимать на зубок.

Русский сыщик в Марселе — не первый день, любезно принял его французский коллега. Шидловский рассказал о себе и о годах, пережитых в красном Питере. Там он читал лекции курсантам, приобщал молодых людей к опасной науке борьбы с преступниками разных мастей. Трудно приходилось всем без исключения, и курсантам тоже. Отдавали голодающим часть хлебного пайка, “приварочного довольствия” — кусочек хлеба, сахара, щепотку соли. Страдали от недостатка табака. Нарком Семашко счел курение опасным для здоровья, и тогда выдачу махорки отменили. Последний раз оторвались от учебы, когда подавляли кронштадтский мятеж. И вот жизнь вошла в мирные берега. Пограничникам и милиционерам пригодились специальные знания розыска, выслеживания и поимки уголовников. Комиссар марсельской полиции искренне поздравил старого петроградского сыщика с тем, что он с чистой совестью отдал себя в распоряжение новой власти. Протянул гостю ящичек с манильскими сигарами. Русский взял сигару, с наслаждением обнюхал ее, со вздохом вернул на место:

— Вот так в трудах и лишениях военного времени я и бросил курить.

Посмеялись. Роскошь, расточительство и обжорство убивают не так уж мало людей. Но быть спартанцем всю жизнь потруднее, чем разок-другой полезть под пули.

— Вы, конечно, хотели бы посетить наш “театр”?

Комиссар судил по себе, не ошибся. И они поехали в тюрьму. По дороге француз рассказывал о Провансе. В глубине провинции гребни скал делят ее на бесплодные узкие долины. Вокруг Марселя много свободной земли. Город-порт узурпировал власть над всеми промыслами. Море, порт, судоходная Рона — как три кита. В замке Иф, вблизи Марселя, Дюма заточил героя своего романа; дал ему возможность головоломного бегства, а потом одарил баснословным богатством. Комиссар печально улыбался: стать графом, бароном, жить, как Монте-Кристо и мстить недругам — это, увы, остается программой действия слишком многих людей, отказавшихся от скромного честного труда. От марсельских тайн у полиции и всех честных людей болит голова, но как расчистить дно? Русский удержался от совета, хотя совет и напрашивался. Слишком много его соотечественников, бежавших от страха перед правосудием народа, оказалось во Франции. И как бы в подтверждение этого за решетками и запорами русский сыщик узрел и одесских, и ростовских “гастролеров”, закатившихся в Марсель, известных ему по старым проделкам Валетов, Тузов уголовного мира бывшей столицы. Одни кружились по камерам и ругались в кратких приступах свирепой ярости, проникнутой отчаянием и бессилием, другие отлеживали бока и клялись в своей невиновности. Белокурый “ангелочек” узнал русского мастера сыска, изобразил на красивом лице, отмеченном наглостью, радость:

— Вы за мной, шеф? Ну как там, у нас? Уже можно приниматься за старое?

Глухие стены не препятствовали проникновению к арестантам разговоров с улиц, базарных площадей. В тюрьме знали о марсельском чемпионате французской борьбы, называли имена возможных фаворитов, спорили до одурения, ставили в заклад пальцы рук, ног. Толковали о якобы готовящемся ограблении страхового общества “Меркурий”, называли имела предполагаемых высоких покровителей международной шайки, прибывшей в Марсель для “кражи века”, капиталистов, заинтересованных в финансовом ударе по держателям полисов, а среди них имена русских, подвизавшихся во Франции, — бывшего заводчика Путилова, барона Жоржа Гинцбурга, гастрономщика Елисеева. Они, выгнанные из Советской России, тут, в чужой стране, ходили на свободе, обделывали темные дела, жили припеваючи. Себя арестанты считали неудачниками, мелкой рыбешкой, попавшей в зубы акулам. Кто знает, по-своему, возможно, они были правы.