Алексей Козлов - Лихтенвальд из Сан-Репы. Том 1. В Нусекве Страница 4

Ли Иванович был солидный человек со статью вышедшего в отставку гренадёра. Грудь если не колесом, то что-то вроде этого. На лице лежала несмываемая тень половых излишеств и некоторой брезгливости, чрезвычайно свойственной всем крупным начальникам в результате каждодневного общения с людьми. Человек, вынужденный постоянно заниматься обманом и демагогией, при молчаливом согласии стада, в конце концов утрачивает способность уважать людей. Ли Иванович прошёл все стадии. Сначала преклонялся он сам, потом преклонились пред ним. Он не уважал ни тех, пред кем вынужден был преклоняться, ни тех, кто сейчас лебезил перед ним. Охранник, в обязанности которого помимо основных входили функции Шехерезады, с ходу принялся сорить рыбацкими, охотничьими и банными историями. Начал же он вот с какой:

«Было это в Европе, году так в 1974, если не ранее. Как вы знаете, в поездах, прибывающих на большие станции, сортиры закрывают ключом, дабы никто не мог в них попасть. В Европе же с этим дело обстоит ещё строже, чем у нас. Так вот, один мой приятель, счастливый обладатель профсоюзного круиза по железной дороге, добытого ему его комсомольской женой, уже увидевший Средиземное море и полностью удовлетворённый, как видами, так и покупками, ехал на поезде назад, ожидая скорой встречи со своей ненаглядной родиной. Как на зло, на той станции, где они сейчас остановились, поезд имел длительную остановку, а мой приятель, зачитавшись книгой про автомобильные движки, совсем забыл о своих естественных потребностях и вспомнил о них, когда его желания росли с каждой минутой, а возможность их удовлетворения убывала. Нет, на вокзале, разумеется, был сортир, ещё один сортир был на перроне. Однако близость вокзального сооружения моего приятеля не обрадовала, ибо оно явно было платное. Сам его горделивый вид показывал, что вы входите в храм чистоты, но за чистоту надо раскошеливаться. А вы помните те времена, когда каждая кроха валюты была на счету, а расставание с ней приводило к горьким слезам и сценам. Мой приятель стал искать выхода из нараставшей ситуации. Побродив по перрону гуляющей походкой, и чувствуя, что ему становится всё более невтерпёж, мой приятель наконец решился зайти в другое учреждение, показавшееся ему по виду более демократическим, даже благотворительным. Он зашёл в заведение и через несколько минут уже собирался покинуть его в совершеннейшей гармонии с самим собой, как наткнулся на нежданное препятствие – дверь была заперта. Нервно подёргав ручку и думая, что это подшутили его совагонники, мой приятель скоро убедился, что никто открывать дверь не собирается, потому что и это заведение платное. Тоскливая стрела пронзила его сердце. Сквозь маленькое окошко в двери он видел, что пассажиры его поезда, ещё недавно прогуливавшиеся пол перрону, бегут к вагонам и запрыгивают на подножки своих вагонов. Поезд готовился отбыть в родные дали, и мог сделать это, не взяв его с собой. Возможность остаться одному без документов, денег и вещей в чужом городе за границей, стать по своей сути невозвращенцем, отщепенцем и потерять навсегда доступ к визам за границу, смела остатки разума у моего приятеля. Он стал биться в сортире, как сокол в неволе, оглашая округу дикими криками и клёкотом, а стены ненавистной темницы – страшными ударами ног и головы. Кто-то испуганно шарахнулся от сортира, но не более того.

Однако не найдя ни у кого поддержки, он стал оглядываться и узрел над дверями довольно узкое стеклянное окно. Неистовыми усилиями, сначала встав на унитаз, а потом упираясь ногами в скользкие стенки сортира, он пополз наверх. Он подтянулся и ногой разбил окно. На странные звуки, доносящиеся из заведения, стала собираться толпа. Когда наблюдатели увидели, что из окна сортира, изгибаясь, как уж, стал выбираться молодой человек, она застыла. Изогнувшись, как гитана, наш ловкий путешественник пролез через щель, и вниз головой свалился на землю. Когда он вспрыгнул на подножку, поезд благополучно тронулся и скоро был на родине».

На этом Шехерезада с пистолетом прекратила дозволенные речи и стала смотреть в рот Ли Ивановичу.

Дослушав до конца, Ли Иваныч милостиво засмеялся. Он хорошо и сам помнил те времена, когда сначала занимался мелкой фарцовкой и торговлей пластинками, а потом перешёл на импортную косметику. Кому теперь нужны эти вонючие пластинки, чушь всё это, господа!

Рассказ был окончен, станция осталась позади, поезд мерно стучал на рельсах, водка была раскупорена и выпита, охранник сразу лёг спать, и было любо дорого смотреть, как это дело у него получается, а Ли Иванович подрёмывал у окна. В купе царил приятный зеленоватый свет, свидетельствовавший, что приближается полночь. Ему снился длинный сон, какие никогда прежде не снились.

«В плохо освещённой не каптёрке, не то сторожке сидел маленький человек с всклокоченными, абсолютно белыми волосами и жаловался на судьбу:

– Ах, гады они, гады! Ни чести, ни совести! Человека нельзя заставить мирно признать чужое превосходство. Работаю уже лет сто пятьдесят, в ихней шараге имени Павлика Матросова, и что? Ноль с плюсом! Ах, гады они, гады! Сволочи! Падлы! Это же если бы люди были, а то так, мафия из Сицилии! Гнусная порода, рождённая наркотиками и радиацией! Пиф-паф! Я тебя убил! Ах, они гады, гады собачьи! На такую мизерную зарплату назначили меня энтузиастом по наглядной агитации! За пятак в рай хотите попасть! Золотую рыбку в унитазе ловите! Ах, вы гады, гады, сволочи проклятые! Вот вам фигу, господа из шарашкиной конторы имени Павлика Матросова! Ваш Павлик вам не поможет, как ни колотитесь об забор! Какое дышло, такое и вышло! Я вам устрою Карфаген в полном объёме ощущений, схватитесь, – а уже поздно. Я на вас такую оду в центральную прессу накапаю – тошно станет! Критику зажимать? Ах вы, гады, гадюки, свинюки, сволочи семибатюшные! Свинюки натуральные! Я это дело раскручу, будет вам тошно! Всю оставшуюся жизнь будете в аптеку бегать за слабительными антибиотиками, так я вас критикну. Ах вы, гады, гадюкины! Сволочь такая! Я ещё выведу вас на чистую воду! Клистирные трубки империалистические! Бары!

Ох, и расплодились эти высокопоставленные бурундуки местного производства! Словес никаких нет! Кооператив что ли с горя открыть по производству клистиров? Не знаю уж, что и делать с этими клопштоками!

Тут около белого человечка оказался телевизор в форме рыбы и из него текст пошёл фальцетом:

– Я вам сочувствую!

– Я почти сыт вашим сочувствием! – злобно сказал белый гражданин в воздух, рядом с телевизором.

– Хорошо! – сказал телевизор, – Вчарась наша фабрика выпустила клистир, который поднимали на второй этаж глазной поликлиники на домкрате. Главрач больницы Свинтухов бегал вокруг чудовищного пузыря и давал ценные указания:

– Слева забегай! Подпорка не вынесет! Забегай слева! Справа заходи, говорю! Вира! Давай! Клистир давай! Давай его подымай! Мудырь! Голобас! Вуликс! Фенол! А на Марс мы всё равно первыми высадимся на ходулях!

Клистир, весивший пудов двести, медленно пополз вдоль стены, за которой смирно лежали прикомандированные от авиаотряда рожаницы, и на следующий день красовался в Большом Зале уездной Ягодицынской больницы. Рядом стоял дубовый пульт, и серьёзные монтажники прилаживали к нему разные технические чепукрыжечки, шмакодявочки и винтогвоздики, готовили к запуску серьёзно и надолго. Всем хотелось верить в прекрасное будущее, которое не за горами.

– А зачем он нам нужен? – с ужасом подумал главный врач Велемир Жопко, – На кой ляд мне этот клистир? Гулливера ко мне, что-ли положуть? Ей-богу! Лучше бы Карла Маркса перекрасили бронзовой краской, облупился весь до гульфа! Срам-там-там! Срам-там-там!

А на следующий день пришли рабочие в спецовках и написали на клистире:

«Двухсотведёрный Клистир Клим Гоношилов».

Ввиду нежданного появления «Клима», партию отравленных дустом, щедро расквартированных в бехтеревых помидорах, пришлось временно поместить в подвале на соломе, где раньше жили лошади трофейной ломовой породы, а умирающих вынесли на улицу комиссара Кукшенка отдавать концы на чистом воздухе.

В то самое время, когда врач Пузянников волновался и бегал по колидорищам, не находя себе места, больницу расформировали и всем сказали убираться восвояси, потому что это теперь не больница, а кожгалантерейный завод, и завод не сегодня-завтра начнёт работать в полную силушку, и выпускать продукцию для республики и нужд.

Клистир домкратом придвинули к окну-розе и, подтолкнув при помощи дееспособных больных, сбросили из окна вместе с витражами. Менять нужно! Задавил клистир всего семерых, и все сказали: «Слава! Слава Богу! Всего семерых задавил!»

Так как по бумагам в силу вступало кожгалантерейное начальство, всех больных и добровольно умирающих вынесли совсем за забор на улицу, а некоторых особенно заболевших сбросили в грязь для прохлады.