Оливер Боуден - Покинутый Страница 4

И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик? Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом. После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темнодубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом, сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого, стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок, защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и поправить постановку рук или ног.

Для меня все это было — и остается — картинками и звуками занятий с оружием: книжные полки, бильярдный стол, отцовские заклинания и звон.

Деревяшек.

Да, деревяшек.

Мы использовали деревянные мечи, к моему великому огорчению. И всякий раз, когда я сетовал на это, он говорил, что сталь будет позже.

Утром в день моего рождения Эдит была добра ко мне сверх всякой меры, и моя мама не сомневалась, что на завтрак я получил все мои лакомства: сардины с горчичным соусом и свежий хлеб с вишневым вареньем, сваренным из ягод с деревьев нашего сада.

Я заметил, что Дженни смотрит насмешливо, как я лакомлюсь, но не придал этому значения. Со времен нашей беседы в гостиной, какую бы власть она не имела надо мной, слабость, если и случалась со мной, то почему-то становилась не такой заметной. Раньше я принял бы ее насмешки близко к сердцу, может быть, чувствовал бы себя чуть неловко из-за такого праздничного завтрака. Но не в тот день. Оглядываясь назад, я думаю, что именно восьмой день рождения был тем днем, когда я стал превращаться из мальчика в мужчину.

Так что нет, меня не заботила изогнутость губ Дженни или ее хрюканье, которое она проделывала тайком. Я смотрел только на Мать и на Отца, а они смотрели только на меня. Я мог бы сказать по выражению их лиц, по неприметным родственным кодам, которые я усвоил за эти годы, что должно произойти еще что-то, что мои праздничные удовольствия должны продолжиться. Так оно и вышло. В конце трапезы отец объявил, что сегодня вечером мы отправляемся в Шоколадный Дом Уайта1 на Честерфилд-стрит, где приготовляется шоколад из цельных кубиков, привозимых из Испании.

В тот же день я стоял с Эдит и Бетти, которые суетились возле меня, наряжая в самый модный костюм. Затем все четверо мы прошествовали к карете, ждавшей у края тротуара, и из нее я украдкой глянул на окна соседей и подумал, что вот бы к окнам были прижаты лица девочек Доусона, или Тома и его братьев. Я надеялся на это. Надеялся, что они меня сейчас видят. Смотрят на всех нас и думают: «Вот Кенуэи, у них вечерний выезд, как у всякого приличного семейства».

На Честерфилд-стрит было оживленно. Мы смогли остановиться только возле самого Шоколадного Дома[2], и тотчас же двери экипажа распахнулись и нам помогли быстро пересечь битком набитый проход и войти внутрь.

Даже во время этой короткой прогулки от кареты до храма шоколада я видел вокруг себя приметы Лондона: труп собаки, валявшийся в канаве, давнишнюю рвоту возле перил, цветочников, попрошаек, пьяниц и мальчишек, брызгавшихся грязью, которая, казалось, бурлила на улице.

А потом мы оказались внутри, и нас встретил запах дыма, эля, духов и, конечно, шоколада и в придачу — гомон фортепиано и громкие голоса. Над игровыми столами склонялись люди, кричавшие все до единого. Мужчины пили из огромных кружек эль; и женщины тоже. У некоторых я видел горячий шоколад и пирожные. Все, казалось, находятся в сильном возбуждении.

Я глянул на приостановившегося отца и почувствовал, что ему неуютно. На секунду я испугался, что он просто развернется и уйдет, но тут глазами со мной встретился джентльмен с высоко поднятой тростью. Моложе отца, весь какой-то сияющий, что было заметно даже издалека, он направил на нас трость. Отец с благодарственным взмахом признал его и стал пробираться с нами через комнату, протискиваясь между столами, перешагивая через собак и даже через одного или двух ребятишек, которые копошились под ногами гуляк и, вероятно, надеялись, что что-нибудь упадет с игровых столов: кусочки торта или, может быть, монетки.

Мы добрались до джентльмена с тростью. В отличие от отца, у которого волосы были небрежно и не туго перехвачены на затылке простой лентой, у джентльмена был напудренный парик с защитным шелковым чехлом на затылке и сюртук насыщеннокрасного богатого цвета. Джентльмен кивнул, здороваясь с отцом, и с театральным поклоном обратился ко мне.

— Добрый вечер, мастер Хэйтем. Примите мои поздравления и наилучшие пожелания. Не могли бы вы напомнить ваш возраст, сэр? По вашей повадке видно, что вы солидный человек. Одиннадцать? Или уже двенадцать?

Сказав так, он с искрящейся улыбкой глянул через мое плечо, а мама с отцом понимающе усмехнулись.

— Мне восемь лет, — ответил я и напыжился от гордости, а отец представил его.

Это был Реджинальд Берч, один из старших управляющих делами отца; мистер Берч сказал, что он в восторге от знакомства со мной, а потом обратился к маме и с глубоким поклоном поцеловал ей руку.

Следом он повернулся к Дженни и тоже взял ее руку, склонил голову и коснулся руки губами. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что то, что он делает, называется ухаживание, и я глянул на отца, ожидая, что он вмешается.

Но вместо этого я увидел, что отец и мама восхищены, хотя у Дженни лицо стало каменным и оставалось таким, пока нас провожали в отдельную комнату и рассаживали, причем она и мистер Берч оказались рядом; а тем временем вокруг нас уже сновали слуги Шоколадного Дома.

Я согласился бы просидеть здесь всю ночь, объедаясь шоколадом и пирожными, которыми был уставлен весь стол. Отцу и мистеру Берчу, кажется, приглянулся эль. Поэтому в конце концов одна только мама стала настойчиво говорить, что нам пора — пока я не объелся, а они не выпили лишнего — и мы вышли наружу, на ночную улицу, которая еще больше оживилась за прошедшие часы.

На какой-то миг я растерялся от уличного шума и смрада. Дженни сморщила нос, а на лице мамы мелькнула тревога. Отец машинально подошел к нам поближе, как будто мог заслонить нас от всего этого.