Михаил Демин - Рыжий дьявол Страница 4

Так, в одиночестве, без сна, я сидел и чувствовал, что в обоих случаях — напишу я или нет — я одинаково могу поскользнуться… Речь, так или иначе, идет о предательстве. Или я предам людей, или же — самого себя, свои интересы, карьеру.

В моих рассуждениях был только один пункт, не вызывавший ни малейших сомнений. Если очурских мужиков я жалел, то местного парторга — нет, никак! Мужики — извечные жертвы властей; им можно многое в связи с этим простить… Но зачем, ради чего прощать представителя власти, секретаря партийной организации?! Его участие в спекуляциях — это ведь не борьба за жизнь, а просто грязная жажда наживы. Причем здесь он спекулирует вдвойне, ибо пользуется партийными привилегиями и обманывает свою партию.

Вот о нем бы я написал охотно! Но тут опять свои сложности. Стоит мне только затронуть имя этого подонка, и сразу же потянется ниточка ко всем остальным…

Машинально я глянул на часы; время уже далеко перешло за полночь. Стояла глухая поздняя предутренняя пора. Ноги затекли, занемели от неудобной позы, и я поднялся, разминаясь. И подошел к окну.

За ним, в пепельном лунном дыму, лежал Енисей — одна из величайших азиатских рек. Отсюда, с обрыва, хорошо было видно белесое его, ледяное плато. Он широко лежал, Енисей; здесь, в среднем течении, ширина его была около километра.

И вглядываясь в светлую мглу за окошком, я внезапно подумал о том, что мы оба с этой рекою — бродяги. И наши судьбы схожи. Мы начинали бурно, извилисто, суетясь и куда-то спеша, а теперь уже прошли часть пути и обрели размах и некоторое спокойствие. Остепенились. Перевалили рубеж… Хотя мне было тогда всего лишь двадцать восемь лет, вроде бы совсем немного, чувствовал я себя старше, гораздо старше. Я всегда жил как бы с двойной нагрузкой… Жил за двоих! И если это учесть, то возраст у меня получался солидный. Такой, при котором уже нельзя, непозволительно было суетиться и путаться.

Так, незаметно, начали рождаться стихи. „Среднее теченье — это значит, путь к седым вершинам жизни начат!"

И уже знал я: статью о „горьком золоте" я никогда не напишу. Но зато в первом же моем письме в редакцию будет послано новое стихотворение.

Кто-то легонько тронул меня за плечо, и я обернулся стремительно. И увидел Алексея.

Как он появился здесь? И зачем? Его шагов я не расслышал, не ощутил — значит, он специально подкрадывался сзади…

— В чем дело? — спросил я угрюмо. Я не любил, когда кто-то дышит за моей спиной, возникает исподтишка. — Что? Не спится?

— Да уж какой тут сон, какой сон, — забормотал он. И осекся, с перехваченным дыханием.

И некоторое время стоял так — весь напрягшийся, со взмокшими висками, с застывшим, недвижимым лицом.

Он стоял вплотную ко мне. Но глаза его бегали, ускользали, и я все никак не мог заглянуть в их глубину. Они смотрели мимо меня, в окно.

— Какой тут сон… Они же там! Ты тоже, наверное, заметил.

— Что заметил? — спросил я удивленно.

— Ну, что. Будто не понимаешь. Прислушайся! Он подался к окошку — вытянул шею.

— Вон — скрипнуло. Слышишь? И еще… Это они! Ходят возле дома. Все ходят и ходят. Кажную ночь!

— Да кто ходит-то? — нахмурился я. — Кто? Что это еще за чертовщина! Ничего я не слышу. Да и нет там никого…

— А зачем же ты стоишь тут? — усмехнулся он недоверчиво. — На что смотришь-то?

— Просто так… На Енисей. Гляжу вот, думаю.

— Ой, не хитри, не хитри!

Он погрозил мне пальцем. И тут, наконец, наши взгляды встретились, пересеклись.

Зрачки его были расширены, непомерно велики. И они дышали, подрагивали…

Впервые в жизни я видел, как дрожат глаза. В них не отражалось ни единой живой мысли — только страх! Один только темный, слепой страх.

И, положив на плечо ему руку, я тогда сказал, как можно проще и ласковей:

— Послушай, успокойся. Я не хитрю. Иди к себе — ляг, усни… А если я что-нибудь замечу, я тебя сразу же предупрежу. Обещаю!

— Правда? — лицо его сразу помягчело и осветилось улыбкой. — Обещаешь? Ну, тогда ладно. Пойду…

Алексей ушел, а я вскоре разделся и потушил свет.

„Странный дом", — подумал я, укладываясь.

И невольно вспомнил слова, сказанные Макаровной: „У нас тихо — как в могиле".

И в этот самый момент из-за двери из другой половины избы — донесся тихий, прерывистый, скрежещущий звук.

„Что еще там делают?" — удивился я.

Прислушался. И понял вдруг, догадался: с таким вот скользким скрежетом точится на оселке сталь ножа.

Я НАЧИНАЮ ДЕЙСТВОВАТЬ

На следующее утро состоялось мое вступление в должность директора. Я обошел все помещения клуба — двухэтажного, барачного типа здания — и принял от Петра под расписку казенное имущество… Процесс этот не затянулся надолго, имущества было немного.

Среди клубного инвентаря оказался, между прочим, старенький газик, стоявший во дворе, в дощатой пристроечке. Осмотрев его, я спросил:

— А шофер есть?

— Ну откуда, — сказал Петр, — здесь же ведь не театр, а сельский клуб. По штату положены только трое: директор, худрук и уборщица. — И потом, ухмыляясь: — А ты сам-то разве не водишь?

— Да нет, — проговорил я невнятно, — не успел, понимаешь, научиться… Времени все не было… Но, черт возьми, как же быть без шофера?

— Обойдемся, — похлопал он меня по плечу. — Я вообще-то умею немного… Теперь ты мой начальник, прикажешь — повезу.

Он весело говорил со мной, беззаботно, и это меня порадовало. Признаться, я ожидал иной реакции. Мне казалось, что он воспримет свое понижение с обидой и, не дай Бог, еще станет моим врагом. Но нет, все обошлось. Происшедшая с ним перемена его как бы даже устраивала, удовлетворяла!

Да он мне погодя так и заявил:

— Знаешь, я доволен. Теперь я вольная птица! Мое дело — музыка, самодеятельность, работа с молодежью. А где она, молодежь? Ей не до песен, она луком занята… Ну, и я могу заняться, чем хочу. А на директорском посту все время суета, хлопоты. То одно требуется, то другое. Вот завтра, к примеру, привозят новый фильм, надо подготовить зрительный зал.

— А что там готовить? — небрежно поинтересовался я.

— Ты видел, в зале в углу навалены скамейки? — сказал он. — Мы их недавно только приобрели… Так вот, они еще не крашены. Их нужно сегодня же успеть покрасить, и главное, пронумеровать. Учти: на носу праздник — Новый год!

Затем он заторопился, стал прощаться. И, пожимая мягкую, влажную его ладонь, я спросил растерянно:

— А разве ты не останешься?

— Нет, брат, некогда, — мигнул он, — пойду домой — музыкой подзаймусь…