Вячеслав Пальман - Зеленые листы из красной книги. Приключенческий роман Страница 4

Митинг возник стихийно, постепенно собралась, чуть ли не половина полка. Представителей Дона и Добровольческой армии не допустили, сказали: решаем земляческие дела. Не более чем за час вынесли решение идти в Екате-ринодар. Все понимали, что не к Покровскому, а по домам.

Приготовления к походу заняли два дня. За это время еще новости. В Новочеркасске объявились чуть ли не все министры Временного правительства и члены Думы. Каледин и Корнилов не пожелали их видеть, отказались принять: генералы припомнили свой неудавшийся мятеж, распоряжение Керенского об аресте Корнилова. Что происходило в генералитете, никто не знал, но что-то очень драматическое. В день выхода нашей сотни налегке из Новочеркасска застрелился Каледин. Донским атаманом тут же избрали Краснова. Суматоха в верхах помогла нашему бегству.

Новый атаман призвал «верное казачество хранить свято присягу и клятву казачью в борьбе с кучкой людей, руководимых волею и деньгами императора Вильгельма». Так он называл большевиков. А тем временем из штаба Краснова поползли слухи о том, что атаман сам обратился к Вильгельму с просьбой прислать немецких солдат для борьбы с большевиками.

Мы снялись с бивака ранним утром, оставив обоз и пулеметы. Полк как боевая единица перестал существовать. Часть офицеров и старых казаков остались в Добровольческой армии, но помехи нам не чинили. Боялись.

Решили не идти через Ростов, взяли восточнее, вышли к Дону у станицы Богаевской, паромом переправились через рано вскрывшуюся реку и под взглядами удивленных станичников проследовали в обход Батайска проселочной дорогой на хутор Татарский.

К счастью, установилась теплая и солнечная погода, совсем не похожая на зимнюю. Небольшой снег почти всюду сошел, южный ветер успел подсушить землю, а на склонах и выгревах даже позеленело от молоденькой травы. Настроение поднялось. Вокруг меня сбились все псебайские хлопцы, да и вообще колонна как-то незаметно разбилась на землячества и все они обособились. Вольная волюшка. Пели песни, коней не понукали. Родная сторона все ближе, Кавказ манил, война осталась где-то далеко-далеко. Тихая и теплая степь с голосами ранних жаворонков окружила и околдовала нас.

В хутор Татарский мы вошли стройно, с песней. Из крайних хат повыбежали дети, женщины. Широкая грязноватая улица наполнилась голосами. Кто такие приехали? Откуда? Не видели ли наших?…

В центре хутора густо толпился народ, в толпе были казаки с винтовками. Оседланные кони стояли у коновязей. Толпа гудела грозно и страшно. На корявый тополь полез казачина с веревкой в руках. Сразу вспомнилась сумеречная, страшная площадь Новочеркасска. Самосуд? Над кем? Ненависть и презрение к жестоким хуторянам заставила меня скомандовать:

— Приготовьсь!..

Черные бурки — а нас было около сотни — взяли толпу в кольцо.

— Что происходит? — строго крикнул я. Расталкивая земляков, к самой морде моей нервной Куницы просунулся высокий урядник с глазами фанатика. Кобылка прижала уши, и он тут же отскочил, чертыхнувшись и держась за плечо: изловчилась куснуть. Сморщившись от боли, урядник крикнул:

— Эка зверюга у вашего благородия!..

— Не суйся под морду! — небрежно бросил я. — Что происходит? Короче!

— Агитаторшу словили, господин хорунжий. Вот тута, в степу. Она к красным пробиралась. Листки подметные у ей за пазухой.

И протянул мне мятый лист бумаги. Прокламация, призыв к казакам не вступать в Добровольческую армию.

Я тронул Куницу. Толпа расступилась. На голой земле, бессильно опустив голову, сидела женщина в порванном черном полушубке. Сапоги у нее уже стащили, воротник отодрали. Веревка с петлей раскачивалась на тополином суку. Из толпы неслись проклятия, истошно кричали хуторские бабы.

«Агитаторша» медленно и трудно подняла голову. С рассеченного лба стекала струйка крови. Глянула, увидела перед собой офицера в бурке и, не узнав меня, вновь уронила голову. Но я-то узнал!

Передо мной сидела Катя, жена Кухаревича. Мы коротко переглянулись с Кожевниковым. У него задергалась щека: разволновался. Решение пришло мгновенно.

— Взять преступницу! — коротко приказал я. Телеусов и Кожевников свалились с коней, растолкали толпу, рывком подняли на ноги маленькую, истерзанную женщину. Подвели запасного коня; Катю, видимо потерявшую сознание, взвалили поперек седла, Алексей Власович запрыгнул на круп, тронул повод и ловко выбрался из толпы опешивших хуторян за спины своих.

Казаки завопили, словно их обокрали. Кто-то клацнул затвором. Мои псебайцы вскинули винтовки.

— Ти-ха! — рявкнул огромный Кожевников и грудью пошел на урядника, толкнув его так, что тот чуть не свалился. — Приказ командира сотни сполнять без разговоров!..

Поутихло. Я проследил за Телеусовым. Он уже отъезжал в окружении десятка хлопцев. Тогда я поднялся на стременах и громко сказал:

— Казаки-хуторяне! От имени вольного Дона благодарю за честную службу. Вы арестовали опасную преступницу. Мы доставим ее в штаб на допрос, а уж потом будем судить военно-полевым судом. Будьте уверены, она все расскажет и получит по заслугам. Еще раз благодарю!

Развернув на месте Куницу, прямо через толпу, с рукой на расстегнутой кобуре, я пришпорил свою лошадку. Сотня поскакала следом.

Все произошло так быстро и так стремительно, что бравые судьи не успели сообразить, что к чему.

Не-ет, мы не остановились и на выезде из растянувшегося в длину хутора. Мы рысью проскакали еще версты четыре, потом по гребле,[3] разбитой колесами, перешли топкий Кагарлык и только там, у одинокого стога сена на луговой низине, спешились, чтобы стать лагерем.

— Разойдись! — прикрикнул Василий Васильевич на хлопцев, с любопыством сгрудившихся вокруг Телеусова и Кати. — А ну, ребята, займись делами, пока мы тута

сами…

Катю сняли с седла, положили у стога. Она постанывала. Лицо бледное, без кровинки. Глаз не открывала.

Алексей Власович налил в кружку немного водки, разбавил водой и, приподняв Катину голову, влил ей в рот.

Она закашляла и глубоко вздохнула. Взгляд ее сделался осмысленным, она осмотрелась, увидела бородатого Кожевникова, меня. И быстро, по-девчоночьи, зажмурилась.

— Не сон, Катя, это мы, мы… — Я погладил ее по плечу. Еще раз оглядев нас, лагерь, коней, себя, она прежде всего запахнула на груди полы рваного полушубка, поджала ноги в мокрых чулках. И только тогда неуверенно сказала: «Андрей!» Слезы покатились по ее щекам. Сперва плакала тихо, потом навзрыд. Запоздавшая реакция.

Стемнело. Загорелись костры. Погони мы уже не боялись. До проклятого Татарского, как и до Мечетинской, отсюда верст пять или шесть. Да и постоять за себя мы могли.