Григорий Василенко - Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К° Страница 43

— Слыхал? — включился Сергей с ходу. — Завтра на картошку едем в подсобное хозяйство. Готовь лопату. Контра обождет, пока возвратимся, — шутил он.

Мы пришли с ним в управление. Майора в кабинете не оказалось. Он был на докладе. Я занялся подготовкой к докладу о неизвестном Антоне. На обложке уже красовалось это имя, выведенное большими буквами.

Вернувшись от начальства, Георгий Семенович попросил закурить. Значит, майор волновался, хотя внешне, как всегда, был спокоен.

— Поворчал, — сказал он, указывая рукой на прямой телефонный аппарат, соединявший его с начальником управления, которого сотрудники между собою звали Дедом. Раскуривая папиросу «Казбек», Георгий Семенович добавил: — Добродушно поворчал... — И посмотрел на меня загадочно, с едва заметной улыбкой. — Звонил тут без тебя Амурский, просил передать извинения за то, что задержал обещанное. Сказал: был в отпуске. Так что все правильно. Оставайся завтра на месте, а мы там за тебя поработаем, заготовим картошку и на твою долю.

На следующий день приехал Амурский и передал мне вторую часть своей биографии.

— Ехал на базар и решил прихватить с собой, чтобы не тащиться тебе в Криволучье на трамвае, — сказал Викентий Петрович, передавая конверт.

Трамвай, случалось, не ходил в поселок, и мне приходилось шесть-семь километров считать шпалы. Я поблагодарил Амурского за то, что он избавил меня от поездки, а скорее от пешего хождения туда и обратно, хотя эти хождения и не шли ни в какое сравнение с недавними фронтовыми маршами, не занимали много времени. Правда, шагая в поле, я получал возможность без помех поразмышлять над своим бытием, над «мелочами жизни», как говорил Сергей, и над личностью Амурского, который в разговоре, как я заметил, больше прислушивался к своему собственному басовитому голосу, как к эху, наблюдая, насколько внушительно он звучит для меня. «Зачем?» — задавал я себе вопрос.

В заявлении он тоже не удержался от громких фраз, назвав описанную им историю не иначе, как «загадкой века». Эти два слова были не только иронией автора, но и, видимо, рассчитывались на привлечение нашего внимания к загадочности приключения, случившегося с ним в плену.

У майора наверное были материалы куда важнее, чем расплывчатое заявление Амурского, но Георгий Семенович обратил мое внимание на «загадку века», утверждая, что подобных слов в заявлениях раньше не встречал. Его занимала их необычность, и он деликатно настаивал уделить внимание розыску. Правда, временами приходилось замечать и другое — сомнение майора и даже молчаливое разочарование моими докладами, но об этом можно было только догадываться.

6

Вечером я сидел в кабинете один. В управлении стояла тишина. За окном хлестал осенний дождь. Подумал о коллегах, собиравших в поле картофель. Передо мной лежала ученическая тетрадь, исписанная крупным красивым почерком.

«Осенью 1940 года, — писал Амурский, — я был призван в армию и для прохождения службы направлен в танковую дивизию, базировавшуюся в г. Житомире, где из нас готовили командиров-танкистов. Военную службу нес исправно, считался отличником боевой и политической подготовки. Обо мне писалось в дивизионной газете, я имел ряд благодарностей от командования.

Война застала нашу дивизию еще не перевооружившейся новой техникой. Дивизия выступила на фронт в походном порядке. В бой с немецкими частями вступила числа 25—26 июня на перекрестке дорог Дубно — Ровно — Луцк на Западной Украине. Бой, продолжавшийся более двух суток, был очень тяжелым. В этом бою я был ранен. К чести своей могу сказать, что в бою вел себя хорошо. Ночью получили приказ к отступлению. Утром, на рассвете, наш полк укрылся в лесу. Командир полка решил послать на разведку лейтенанта на автомашине «пикап». При этом он приказал ему посадить в машину меня и еще двух раненых, чтобы передать нас в санчасть. Выехав из лесу, мы быстро проскочили по проселочной дороге, выехали на шоссе Ровно — Луцк и увидели впереди отряд немецких мотоциклистов. Водитель машины развил всю возможную скорость в надежде проскочить, но несколько выстрелов немцев пробили мотор, и наша машина стала. Тут же на мотоциклах подскочили немцы и забрали нас в плен. На другой день на грузовиках нас доставили в г. Луцк. За оградой церкви скопилось много пленных. К нам подошли немецкие офицеры. Я был в танкистском комбинезоне. Обратившись ко мне по-русски, один из офицеров спросил: «Танкист?» Я ответил утвердительно.

В сопровождении офицера меня повезли в какой-то штаб. На допросе спрашивали, какие танки были на вооружении нашей части. Ответил: «Т-26». Тут же офицер сказал, что этот танк он хорошо знает, его интересует новый танк «KB». Этого танка я никогда не видел и ничего не мог ему сказать.

Утром меня отправили на кладбище в Берестечко, где были собраны советские военнопленные.

На ночь нам было приказано лечь и ни в коем случае не подниматься. Однако кто-то из пленных все же поднялся. Охрана открыла огонь по пленным. Многие были убиты и ранены. Нельзя было без содрогания смотреть на убитых и раненых, истекавших кровью между могилами. Утром к кладбищу пришли местные жители, просили немцев передать раненых. В это время у меня от раны началась флегмония, повысилась температура. Немецкая комендатура вывезла всех больных в луцкую тюрьму, а в конце августа нас направили в Польшу, в огромный полевой лагерь. Это был типичный немецкий лагерь, с предателями-полицейскими из числа военнопленных, с голодным пайком, истязаниями военнопленных за колючей проволокой. Иногда нас гоняли на разгрузку железнодорожных составов. Некоторые пытались бежать, но их тут же ловили и расстреливали. Я тоже в то время подумывал о побеге.

Вскоре началась в лагере массовая эпидемия тифа. Заболел тифом и я. Немцы покинули зону лагеря. Внутри остались карантинничать только полицаи. Из восьми тысяч пленных в этом лагере к весне осталось в живых две с половиной тысячи человек. Оставшихся в живых отправили в Германию. Была создана рабочая команда, в состав которой попал и я. Эта команда была направлена в г. Нюрнберг на металлообрабатывающий завод «Ноймейра». Я угодил в цех гальванопластики, где работал на обработке снарядных гильз. Работа была вредной и тяжелой. После месячной работы я отравился парами кислоты, руки мои изъели язвы.

В этот период времени (начало мая или начало июня 1942 года) в лагерь прибыл немецкий предприниматель, имевший под Нюрнбергом войлочную фабрику. Он отобрал себе человек двадцать, в число которых попал и я. Привез нас во двор своей фабрики, поместил в бараке. Охраняли нас два ефрейтора-нестроевика. Работа оказалась не особенно трудной. Я работал на обрезке войлока по шаблону. Жизнь на этой фабрике можно было назвать сносной, если бы не старший надзиратель, ефрейтор. Это был какой-то садист, избивавший нас резиновым шлангом, когда мы возвращались с работы в свое помещение. На этой фабрике я пробыл до осени 1942 года, а затем, после неудавшегося побега, был переброшен на завод в г. Нюрнберг, в 369-ю команду. Эта команда считалась штрафной и обслуживала цех очистки алюминиевого литья. Работа здесь была изнурительной, я снова заболел и был отправлен в лагерь на излечение. Благодаря русскому военнопленному врачу я поправился и был назначен в цех цинкового литья. Отравившись парами цинка, я снова попал в лагерный лазарет. Доктор оставил меня уборщиком в бараке. В этой должности я проработал несколько месяцев и снова был взят на завод, в газогенераторный цех. На моей обязанности была работа по удалению шлака из газогенераторных печей.