Михаил Белов - Когда пробуждаются вулканы Страница 45

— Не совсем…

— Стало быть, вы отрицаете поиски новых форм в искусстве, Петр Васильевич? — Марина шумно вздохнула. — Отрицаете?

Романов покачал головой.

— Нет, не отрицаю, — засмеялся он. — Я даже порицаю отрицателей. Большие художники всегда искали и будут искать, но не для того, чтобы оригинальничать, а чтобы глубже раскрыть сущность явлений. А когда «новаторствуют», чтобы скрыть профессиональную ограниченность, бездумность — получается профанация искусства.

— Вы говорите о больших художниках, — прервал Колбин. — А Марина Семеновна…

— Разве я сказал, что Марина Семеновна — не настоящий художник? — живо возразил Романов.

— Она еще не признанная.

— Признают. В этом я глубоко убежден.

Наступило короткое молчание.

— Можете со мной не согласиться, — опять заговорил Романов, — но я даже допускаю, что отдельные абстракционисты, не жулье, конечно, которых привлекает возможность нажиться на дешевой «новизне» приемов, а серьезные, думающие люди, верят в то, что они создают «новое» искусство, выражают дух эпохи космических скоростей, атома, несут людям новые откровения. Даже в таком случае абстракционизм все ж таки не искусство, а болезнь…

— По-моему, — перебил Романова Колбин, — реализм определен твердо, и все, что выходит за рамки, — надо отсекать. Только и всего.

— Ну, не скажите, — Романов всем корпусом повернулся к нему. — Если стать на вашу точку зрения, то надо отвергать искусство Мухиной, Сарьяна, Пабло Пикассо, Рокуэлла Кента, Фаворского. Ведь они пишут не так, как Репин, Суриков… А пейзажи Нисского? Я сам, проносясь в машине, в поезде, в самолете, вот так же вижу пейзаж, такой же открывается мне дорога, уходящая в небо… Природа сегодня столь же современна, как и я — ее наблюдатель.

— Пейзажи Нисского или Рокуэлла Кента и мне нравятся, — сказал Колбин, — но они знаменитости. Они не оглядываются и не думают, что скажет о них княгиня Марья Алексеевна. Когда будет у вас свое имя, тогда можете писать так, как вам хочется. А сейчас заклюют — такова жизнь. Я думаю, и Романов это подтвердит.

— Нет, не подтвержу…

Колбин пожал плечами:

— Это не меняет дела.

Марина встрепенулась:

— Творить, все время оглядываясь на Марью Алексеевну… Боже упаси!

— Только так, Марина Семеновна. Только так.

— Не знаю, не знаю, Евгений Николаевич. В одном я глубоко убеждена: современный стиль в изобразительном искусстве требует лаконизма, экспрессии, широкой обобщенности образа. Я, например, совершенно равнодушна к «фотографическим» картинам. Современное, изобразительное искусство силой своих образов прекрасно обобщает нашу жизнь, и деталь, так много значившая у передвижников, в нем отсутствует. И художник, цепляющийся за правдоподобие мелко выписанных бытовых и прочих деталей, мне кажется выходцем из другой эпохи… Потом, как неизвестному художнику обратить на себя внимание, если не новым, самобытным словом в искусстве, хотя я и пишу только для себя и для моих друзей.

— Это вы зря, — возразил Романов. — Нужна еще смелость выступать со своими работами перед людьми, что не так легко. Я вас понимаю, а все-таки надо добиваться, чтобы ваше творчество стало достоянием многих. Надо, Марина Семеновна! Не следует прятаться от людей. Они поймут и полюбят вас, и это даст вам новые силы…

— Спасибо за добрые слова. Я об этом подумаю на досуге.

— А насчет того, что заклюют, — не верю, Евгений Николаевич. — Романов говорил запальчиво, это он чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. — Меня всегда удивлял ваш мелкий житейский практицизм. Ну скажите, почему знаменитостям дозволено писать левой ногой? Нелепость же! Если бы проект взрыва вулкана предложила какая-нибудь знаменитость, вы как поступили бы? Молитвенно повторяли бы ее слова?

— Мне не нравится ваш тон, — сказал Колбин. — Вы хотите учить меня, как жить? Поздно, голубчик! Или хотите уличить в чем-то? В чем? В том, что я не одобряю вздорный проект вашего приемного сына? А как вы поступили бы на моем месте? Неужели решили бы рискнуть жизнью людей из-за того, что мальчишка хочет прославиться?! К голосу знаменитости я, конечно, прислушался бы и хорошенько подумал, прежде чем сказать «да» или «нет»: как-никак, за плечами у знаменитости огромный опыт жизни. У Данилы Корнеевича такого опыта нет. И не могу я своим авторитетом поддерживать нелепые затеи.

— Почему-то профессор Лебедянский поддерживает Данилу Корнеевича.

Колбин удивленно поднял глаза:

— А-а! Вы читали дневник профессора? По какому праву?

— Право у меня есть. Вы знаете…

Колбин переменил позу на диване.

— Неплохо бы выпить чаю, Марина, — сказал он.

— Вам крепкий?

— Я думаю, вы не забыли, какой чай я пью.

Марина вышла готовить чай.

— Как это похоже на вас, — сказал Колбин и резко спросил: — Что вы от меня хотите?

— Правду о гибели профессора Лебедянского.

— Вы расследовали дело, и вы лучше меня должны знать ее. Я не хочу вести разговор на эту тему.

— А я вот хочу, — жестко сказал Романов. — Может быть, все так и было, как в картине Сенатовой?

Колбин, отвернувшись, молча курил.

— У меня есть записка Лебедянского, адресованная вам. Следователю вы ее почему-то не представили. Помните? Ну, допустим, вы испугались, струсили, спасали свою жизнь — это как-то объяснимо. Не каждый человек может побороть страх. Но вот чего я не понимаю: почему вы обвинили в гибели Лебедянского Кречетова? Обелить себя и убрать с дороги соперника?

Колбин молчал.

— Это непорядочность, вернее, подлость, Колбин! Мы иногда отмахиваемся от этих явлений, как от назойливой мухи, и забываем о праве порядочных людей осуждать непорядочность. У меня сегодня не хватило решимости не подать вам руки. А я обязан был это сделать, потому что читал юбилейную статью о Лебедянском, в которой вы вновь обвинили Кречетова в гибели профессора. Зачем вы это сделали?

Колбин молчал.

— Эх, Колбин, Колбин! Когда-то мы были товарищами. Я тебе многое прощал, — вдруг перешел на «ты» Романов, — потому что верил тебе… Как случилось, что ты потерял чистую, мудрую человеческую совесть — строгого судью своих поступков? Когда это случилось? И как ты можешь оставаться с глазу на глаз с сознанием чего-то нечистого, что вошло в твою жизнь? Колбин молчал.

— Да скажи ты что-нибудь…

Вошла Марина. Колбин не встал даже, чтобы взять чай. Марина подала ему чашку и растерянно смотрела то на одного, то на другого. Все трое молчали, пока чай не был допит. Наконец Колбин вздохнул и поднялся.

— Спасибо за чай, дорогая, заварка как раз моя, — сказал он и поставил чашку на стол. — Ну что ж, пора. Нам, кажется, по пути, Романов?