Алик Затируха - Искатели сокровищ Страница 5

– Профилактика, – попытался я объяснить такие критические проработки в темных подъездах. – Всякую заразу в искусстве надо искоренять быстро и решительно. Иначе потом для борьбы с ней никаких искусствоведов не хватит.

– Но ведь так и убить человека можно… – таких проработок в темных подъездах, если они действительно имеют место, Вася не одобрял.

Как только дискуссия достигает предела жизни – Михаил Карпович тут же принимает в ней участие:

– Эх, знать бы – что Т а м? – открывает он тусклые глаза.

– Ничего там нет, Михаил Карпович, – Вася говорил уважительно, но так уверенно, будто этот тезис снова и снова находил подтверждение в прорабатываемых им материалах ХХV съезда.

Михаил Карпович пытался перечить постановлениям съезда:

– А ведь рассказывают же люди: сначала попадаешь в тоннель… В конце его – сияние… Потом тебя встречают твои родственники… Ранее усопшие…

– Галлюцинации, – терпеливо объясняет Вася. – Милосердная природа таким образом скрашивает последние мгновения нашей жизни. Чтобы те, кто все-таки выкарабкался, могли обнадежить живущих вечностью… Гуманно, но не научно. Здесь, на Земле, все наше время. Какая-то память о нас или быстрое забвение. Кто что заслужил… Да зачем вам об этом думать, Михаил Карпович? Выздоравливайте и живите себе еще долго-долго! Скушали бы что-нибудь. Совсем в последние дни не едите…

– Может быть, и галлюцинации, – слабым голосом возражает Михаил Карпович, – а может быть, и нет…

Однажды я решил внести свежие элементы в эту унылую пикировку материализма с идеализмом.

Будто решившись, наконец, нарушить какой-то обет молчания, негромко говорю:

– Тоннель имеется, товарищи. Когда я был Т а м, – выразительно поднимаю палец вверх, – мне довелось проскочить им. Незабываемые ощущения!

Михаил Карпович широко открыл глаза, с трудом повернулся на бок и весь подался ко мне. Моня, не переставая рисовать, улыбнулся уголком губ. Вася оторвался от стенограммы ХХV съезда и с легким сарказмом сказал:

– Ну да, ведь ты, Алик, прошел через реанимацию. Похоже, при таких печальных обстоятельствах божественных откровений никак уж не избежать.

Не обращая внимания на тон Васи, продолжаю:

– Только вылетел из тоннеля, только перебросился парой слов с дядей Тимофеем, – как хвать меня какая-то силища и потащила куда-то. «Не дрейфь, Алексей, – крикнул мне на прощанье дядя Тимофей. – Тебе теперь в Карантин дорога». Так и есть: попадаю я в этот самый Карантин. В партсектор…

– Ты же говорил Виталию Даниловичу, что являешься убежденным монархистом, – перебил меня Вася. – Как же тебя в партсектор угораздило попасть?

– Тут, друзья, я опять должен возвратиться к своей бурной пионерской молодости. Приветствуя открытие районной партконференции, наш 4-й «А» песню о партии там распевал. Солировал я. Вот мне в Карантине это солирование и припомнили. Там тебе все припомнят. И во всем разберутся. Наносное, коросту, шлак – это добро, не поскупятся, в семи скипидарах смоют. А вот то, что и в таких ваннах не смывается, что намертво в душу въелось, – то уж действительно навек твоим останется. С ним тебя из Карантина и отправят к месту постоянной прописки – в Верхнее или Нижнее Хозяйство.

– Как ты сказал? – вытянул морщинистую шею Михаил Карпович.

– В Карантине, на тамошнем жаргоне, именно так обозначают два полюса потустороннего мира – Верхнее и Нижнее хозяйства. Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают Ясный Свет. А босса Нижнего в Карантине называют Хозяином. Шёпотом.

– Нелегко, должно быть, приходится нашему брату-партийцу в Карантине? – улыбнувшись, предположил Вася. Он уже догадывался, что моя бурная пионерская молодость однопартийцами нас не сделала.

– Каких-то особых придирок к рядовым членам я не заметил. Вот партактиву – тому да, несладко приходится. С освобожденными секретарями, маститыми внешнеполитическими обозревателями, политологами, главными редакторами крупнейших газет, заведующими кафедрами научного коммунизма, лекторами со стажем – с теми, кроме стандартных скипидарных ванн, проводят еще какие-то очистительные процедуры. За наглухо закрытыми дверями. Оттуда только стоны и покряхтывания слышатся – наподобие тех, что раздаются из парной, когда банщик с паром сильно переборщит. Но вышеперечисленным товарищам и спецпроцедуры не всегда помогают.

– Значит, участь партактива в Карантине предопределена – там их задерживают только для проформы? – в голосе Васи уже звучит некоторая обида: из моей потусторонней сказки выходило, что основной контингент Нижнего хозяйства – это как раз партактив.

– О предрасположенности можно говорить только для штатных идеологических работников. Да, те сразу отправляются в Нижнее хозяйство. Им в Карантине даже белье не меняют. Ну и с теми, кому никакие спецпроцедуры не помогают, – с ними что прикажете делать? Тогда Карантин становится для них местом последнего свидания с теми их родственниками, которые квартируют в Верхнем хозяйстве. В день отправки очередного этапа в Нижнее хозяйство те прилетают на КПП Карантина. Должен заметить, что большинство этапируемых держатся в такие минуты очень достойно. О снисхождении не просят, кассаций не подают. Да и родственники из Верхнего хозяйства успокаивают их как могут: везде, мол, люди живут… Конечно, как и всюду, и тут случаются порой проявления слабости. Иногда ветерок доносит крики от КПП. Это очередной ренегат клянется прибывшим за ним экспедиторам из Нижнего хозяйства, что у него по сей день на даче, в подвале, на дне кадушки с кислой капустой, в непромокаемом футляре маленький нательный крестик спрятан. Поэтому в Нижнем хозяйстве много мороки будет с его святостью. А служивые ему в ответ: «Не хулиганьте, товарищ. Не заставляйте себя ждать. Хозяин этого не любят. Поцелуйте дедушку – и айда!»

– Пощади, Алик! – с напускной мольбой в голосе просит Вася. – Оставь партактиву хоть маленькую надежду на попадание из Карантина в райские кущи.

Я внял просьбе:

– Нет правил без исключений. По Карантину упорно ходит легенда, что однажды оттуда, после беспрецедентной санобработки, был направлен в Верхнее хозяйство ни кто-нибудь, а кандидат в члены Политбюро. Правда, вскоре после этого Гавриил нашел у себя под подушкой «Манифест коммунистической партии» с припиской: «Прочти и передай другому». Чьих рук это было дело?.. Эх, и большая чистка, говорят, была после этого в Верхнем хозяйстве!..

Моня, окончательно убедившийся в том, что я уже никогда больше не буду петь песен о партии, благодарно улыбнулся мне.

Вася беззлобно резюмировал:

– Да, задиристая получилась карикатура. Правда, Михаил Карпович?

С трудом переваривая услышанное, Михаил Карпович вдруг обиженно говорит:

– Да, им там, в Верхнем хозяйстве, хорошо говорить, что везде люди живут…

Бежали дни. Палата все больше наполнялась весенним солнцем. Все жизнерадостнее посвистывали за окнами преисполненные свадебных намерений птахи. Тетя Зоя, с замиранием сердца слушая мои мрачные саги о репрессиях в Нижнем хозяйстве, говорила: «Свят-свят!..» – и прибирала у нас все тщательнее.

Моня закончил портреты в карандаше всех обитателей нашей палаты.

Внимательно всмотревшись в свой, я не мог не сказать:

– Вот теперь я точно знаю, каким хотел бы видеться окружающим. Вот таким. Если все видят меня так, как видишь ты, Моня, то мне нечего обижаться на матушку-природу. Раньше у меня были к ней кое-какие претензии.

Вася тоже был доволен своим портретом. «Добрый парень», – убежденно сказал бы любой, только взглянув на него. Сразу было видно, что это славное открытое лицо не может быть злым. У него просто отсутствуют приводные мышцы этой гримасы.

– Спасибо, Монечка! – растроганно сказал Вася. – Я буду хранить этот портрет всю жизнь.

Даже на лице Михаила Карповича при взгляде на свой портрет впервые промелькнуло подобие улыбки.

– Орел!..

Угасал Михаил Карпович. Лучшие кусочки, которые мы ему подкладывали, оставались нетронутыми. К нему так и не пришел ни один человек.

Тихо, безо всякого интереса к событиям и людям, лежал Михаил Карпович в своей кровати и только тогда, когда я настраивал принесенный мне лимитчиками ВЭФ-202 на «Немецкую волну», – вот тогда с ним что-то происходило. Не один раз переспросил он фамилию автора книги, которую несколько вечеров подряд читали в далеком Кельне.

– За-рец-кий, – по слогам повторял я. – Что, заинтересовало? Увы, Михаил Карпович, своими впечатлениями об этой книге вам с ее автором уже никак не поделиться. Бывают такие нездоровые причуды у литераторов: корпят-корпят над сочинением, а обнародовать его велят только после своей смерти. Помнится, Марк Твен некоторые свои произведения завещал опубликовать только через сто лет после кончины. При всем уважении к Марку Твену, мы, советские читатели, таких завещаний одобрить никак не можем.