Евгений Чебалин - Час двуликого Страница 5

— Отдихат будим. Сапсем заморился.

Дядя Ваня поднялся, обошел с опаской Ахмедхана и объявил потрясенному цирку:

— Антракт! Первая половина схватки закончилась вничью.

Митцинский увел Ахмедхана за кулисы.

5

По вздыбленной революционным штормом России все еще бродили мутные волны анархии, мятежей, хаоса, но Курмахер, хладнокровно посасывая сигару, уверенной рукой вел свое цирковое суденышко к цели. Более того — он умудрялся ловить золотую рыбку в этой мутной водице. Нэп взматерел и разбух, он благоухал французскими духами «Коти». Разлетались под ударами судьбы именитые цирковые труппы — Курмахер вылавливал из половодья безвестности звезд, отогревал их в собственном кочующем шапито, а затем жал из них прибыль кабальным договором. Так попали к нему гремевшие в свое время Софья Рут и карлик Бум.

Обыватель, вновь увидев на афишах некогда блиставшие имена, валом валил в брезентовую обитель Курмахера, платил бешеные деньги, терзаемый неуемной ностальгией по старому доброму времени, осколки которого со старанием реставрировал в своем шапито Курмахер — обрусевший немец из прибалтов.

«Деньги — пыль», — говаривал, бывало, Курмахер на барахолке, зорко посматривая рачьим всевидящим глазом за тем, как расставалось с миллионами за кус масла и кирпич хлеба бывшее дворянство. А потом червонец стал заметно твердеть. Но Курмахера уже не устраивала твердость бумаг, он предпочитал твердость металла. А еще лучше — камней.

Держала Отто на плаву коммерции собственная система, выверенная и отлаженная годами практики.

Это было давно.

Однажды вечером вышел Курмахер на площадь одного южного города, выискивая взглядом ораву босяков, шнырявших перед входом в шапито в поисках ротозея.

«Босьяк босьяка увидаль издальека», — метко шутил впоследствии Отто по этому случаю. Он выманил пальцем из оравы самую босяцкую на вид жертву в драной кепчонке с треснутым целлулоидным козырьком, уцепил его пухлыми пальцами за плечо и ошарашил немыслимым предложением:

— Мальтшик, цирк смотреть желаешь?

Мальчик желал смотреть цирк. Тогда Курмахер взял его за давно немытое ухо и влил в него шепотом свое неистребимое буриме:

— За этот добри одолжений виполняй мой предложений!

— Чего? — оторопела жертва.

— У тьебя имеется взрослий труг, отшень сильный, отшень смелий, такой, что назыфается ур-рка?

— Ну? — сверкнул сквозь трещину козырька глазом малец, готовый дать деру.

— Приводи его сейтшас ко мне — и ты будешь посмотреть цирк.

Урка вырос перед Курмахером спустя несколько минут — элегантный молодой человек в смокинге, с моноклем в глазу. Он держал за руку «кепку» с треснутым козырьком.

— Что гражданин желает от несчастного, обиженного судьбой пацана? — учтиво осведомился урка.

Курмахер окинул щеголя глазом, встретил серый, со стальным отливом немигающий взгляд.

— Отшень прекрасно, — подытожил Курмахер и снабдил мальца билетом.

Затем он взял юношу в смокинге под локоть:

— Я есть хозяин вот этот цирковой заведений. Лютший способ заводить незнакомство — это задавать деловой вопрос. Я желаю познавать: имеет мой молодой труг золото, брильянт и протший трагоценность?

— Папаша всем задает такие нескромные вопросы? — подобрался «смокинг».

— Я желаю покупать трагоценность. Если вы желает продавать его — не надо тратить лишний слоф.

— Где? Когда? — через паузу осведомился «смокинг».

— В этот цирк. Завтра. Возьмите билет в директорский лоша. Я сашусь с фами рятышком. Вы таете вещи и полюшайте теньги.

— Вы любопытный фрукт, папаша, — с интересом ощупал Курмахера взглядом молодой человек, — но, имейте в виду, мы не любим глупых шуток, в случае чего — ваши обгоревшие косточки найдут среди золы этого заведения.

— Глюпи шутки не любит никто, — поморщился Курмахер. — До завтра.

За десять с лишним лет Курмахер стал состоятельным коллекционером. Очень богатым стал Отто, таким богатым, что оторопь брала иногда при виде тускло мерцающей груды золота и камней. Курмахер завел для нее маленький стальной сейф с шифром немецкой фирмы «Зингер», выпускавшей попутно и швейные машинки. Далекие сородичи уведомляли Отто в инструкции, что сейф выдерживает взрыв фугаса. Отмякая душой в наплыве родственных чувств, Курмахер растроганно подумал неистребимым русским буриме про немецкий гений: «Русский кишка тонка до фатерландский башка».

Во многих городах появилась у Курмахера постоянная клиентура. Была она и в Ростове. Подпольное дело ширилось.

У Курмахера вырабатывался отменный нюх на удачных клиентов и социальные катаклизмы. И с некоторых пор стал он предсказывать безмятежному Отто надвигающиеся перемены. В воздухе запахло неладным. Как крысы в глубоком подвале чуют землетрясение по едва уловимым признакам, так чуял свой персональный катаклизм подпольный коллекционер Курмахер.

Однажды волей случая Отто забросило в зашарпанный рабочий клуб на окраине города. Выступали синеблузники. Тощий малый с чахоточно горевшими глазами торопливо мерил шагами сцену. Неистово трепыхался на нем просторный синий балахон. Синеблузник громил нэп.

— Серьезное дело с нэпом!

— Дальше некуда! — нестройно, но жарко взъярилась шеренга за его спиной.

— Он разбаловался! — содрогался в гневе тощий. — Из юркого валютчика-нэпишки он развернулся в солидного оптовика-нэпача! Посмотрите, как нелепо разрослася рожа нэпа!

— Во-о-о! — широко распялив руки, указала размеры рожи шеренга, и, наращивая едкую волну презрения, покатила ее и хором обрушила на сидящих в зале: — Нэп жиреет, стервеет, пухнет, свинообразится!

А потом, выпутавшись из пыльного занавеса, поползло по сцене нечто свинообразное, желтое, с черной нашлепкой на боку: «нэп». Оно ежилось и кряхтело от нешуточных пинков синеблузников под грохот оваций.

Но растаяло бы все это без следа в памяти Курмахера, плюнул бы и покрыл он все потуги синеблузников своим великолепным «пфуй!». Однако не пфуйкалось ему что-то, ибо сидел неподалеку от Курмахера некто в кожаной куртке с острым и цепким взглядом хозяина. Это и был настоящий хозяин вздыбленной, грохочущей по России жизни — из Советов. Курмахер безошибочно научился выделять их в толпе с некоторых пор.

Хозяин сидел, аплодировал, внимательно щурился на соседей, и было в его взгляде нечто такое, отчего неуютно стало Отто и впился в его сердце первый укол: пора сворачиваться.

Прошло немного времени. Зачастили к Курмахеру, выматывая растущей, въедливой настырностью, фининспекторы. Ничто, казалось, не предвещало штормов. Оборот розничной торговли достигал четырехсот восьми миллионов рублей — утверждали газетные полосы, из них восемьдесят три процента принадлежало частному капиталу. Госкапитал составлял всего шесть процентов, кооперация — десять. Промышленность корчилась в агонии, и поэт Кузьма Молот швырял в читателя по такому случаю свой раскаленный стих: