Александр Дюма - Капитан Памфил Страница 5

Когда я вошел к нашему амфитриону, каждый приглашенный уже сделал свой выбор и все места были заняты. Но при моем появлении гости потеснились, и все чубуки — деревянные и глиняные, роговые и из слоновой кости, из жасмина и янтаря — движением, своею точностью сделавшим бы честь роте национальной гвардии, оторвались от страстно сжимавших их губ и протянулись ко мне. Жестом поблагодарив присутствующих, я вытащил из кармана лакричную бумагу и принялся с ловкостью и терпением старого испанца скручивать в пальцах маленькую андалусскую сигару.

Через пять минут атмосфера, в которую мы погрузились, способна была привести в движение паровое судно в сто двадцать лошадиных сил.

Насколько позволял дым, можно было разглядеть, помимо приглашенных, обычных сотрапезников, с которыми читатель уже познакомился. Это была Газель, которая начиная с этого вечера занималась странным делом: поднималась по мраморному камину, чтобы погреться под лампой; она чрезвычайно рьяно предавалась этому невероятному упражнению. Это был Том, на которого Александр Декан опирался словно на диванную подушку и который время от времени поднимал из-под хозяйской руки свою славную голову, шумно дул, отгоняя щекотавший ему ноздри дым и с тяжелым вздохом вновь укладывался. Это был Жак I, сидевший на табурете рядом со старым своим другом Фо, который при помощи плетки довел его воспитание до той степени совершенства, какой оно достигло, и к которому Жак испытывал глубочайшую признательность, а главное — которому слепо повиновался. Наконец, в центре круга и в своей банке находилась мадемуазель Камарго, чьи гимнастические и гастрономические подвиги должны были доставить особенное удовольствие в этот вечер.

Дойдя до этого места, мы должны бросить взгляд на прошлое и сообщить читателю, какое небывалое стечение обстоятельств привело к тому, что мадемуазель Камарго, родившаяся на равнине Сен-Дени, оказалась в компании Тома, уроженца Канады, Жака, увидевшего свет на побережье Анголы, и Газели, выловленной в болотах Голландии.

Известно, какое оживление царит в парижских кварталах Сен-Марген и Сен-Дени, когда сентябрь приносит с собой открытие охоты; вам повсюду встречаются горожане, возвращающиеся с канала, куда они отправились набить себе руку, стреляя по ласточкам; у каждого ружье на плече, собака на поводке; каждый дает себе слово не быть в этом году таким мазилой, как в прошлом, и останавливает всех знакомых вопросом: «Любите ли вы перепелок и куропаток?» — «Да». — «Отлично! Я пришлю вам их третьего или четвертого числа следующего месяца…» — «Благодарю вас». — «Кстати, я восемью выстрелами убил пять ласточек». — «Превосходно». — «Неплохое попадание, не так ли?» — «Великолепное». — «Прощайте». — «До свидания».

Так вот, в конце августа 1829 года один из этих охотников вошел в двери дома № 109 улицы Предместья Сен-Дени, спросил привратника, у себя ли г-н Декан, и, получив утвердительный ответ, поднялся по ступенькам, волоча за собой собаку и задевая дулом ружья за все углы, на шестой этаж лестницы, что вела в мастерскую нашего знаменитого живописца.

Он застал там лишь его брата Александра.

Александр — один из тех умных и своеобразных людей, в ком с первого взгляда узнаешь артиста; они были бы способны на многое, если бы слишком глубокая лень не мешала им серьезно заняться чем-то одним; инстинктивно угадывая прекрасное и подлинное, они распознают его везде, где бы ни встретили, нимало не заботясь о том, признано ли другими и подписано ли известным именем вызвавшее их восторг произведение. К тому же он славный малый в полном смысле слова, всегда готовый вывернуть карманы наизнанку ради друга; подобно всем, кто слишком занят одной мыслью, которая стоит того, он легко поддается на уговоры, но не по слабости характера, а из нелюбви к спорам и из страха перед утомлением.

Находясь в подобном расположении духа, Александр легко дал вновь прибывшему уговорить себя, что с большим удовольствием откроет вместе с ним охоту на равнине Сен-Дени, где в том году, как говорили, куропатки встречались выводками, перепелки — стаями, а зайцы — стадами.

В результате этой беседы Александр заказал себе охотничью куртку у Шеврёя, ружье — у Лепажа и гетры — у Буавена; все это обошлось ему в шестьсот шестьдесят франков, не считая разрешения носить оружие, выданного ему в префектуре полиции по представлении свидетельства о благонравии и добропорядочности, которое без возражений выписал ему комиссар его квартала.

Тридцать первого августа Александр заметил, что ему недостает лишь одного, чтобы сделаться заправским охотником, — собаки. Он тотчас отправился к человеку, который вместе со своей сворой позировал его брату для картины «Ученые собачки», и спросил, нет ли у того чего-нибудь подходящего.

Хозяин ответил, что у него есть животные, обладающие в этом отношении удивительным инстинктом и, перейдя из комнаты в смежную с ней псарню, в один миг сорвал с чего-то вроде черно-белого брике[9] украшавшие его треуголку и фрак, немедленно вернулся с ним назад и предъявил его Александру как пса чистой породы. Гость заметил, что у этого породистого пса, вопреки всем принятым обыкновениям, стоячие заостренные уши, на что хозяин возразил: Лав — англичанин, а у английских собак носить такие уши считается проявлением самого лучшего тона. Поскольку, если хорошенько разобраться, это могло оказаться правдой, Александр удовлетворился объяснением и увел Лава с собой.

На следующее утро, в пять часов, наш охотник разбудил Александра, спавшего сном невинности, жестоко выбранил его за лень и попрекнул опозданием, из-за которого они, когда придут на место, найдут выжженную равнину.

И в самом деле, по мере того как они приближались к заставе, выстрелы раздавались громче и чаще. Наши охотники ускорили шаг, миновали таможню, устремились в первый же проулок, ведущий к равнине, влетели в капустную грядку и попали к разгару настоящего авангардного боя.

Надо видеть своими глазами равнину Сен-Дени в день открытия охоты, чтобы представить себе это безумное зрелище. Ни один жаворонок и ни один воробей не пролетит без того, чтобы его не приветствовали тысячью ружейных выстрелов. Если он упадет — тотчас же раскрываются три десятка ягдташей, тридцать охотников вступают в спор, тридцать собак начинают грызться между собой; если он продолжит свой путь — все взоры приковываются к нему; если он сядет — все бегут к нему; если взлетит — все стреляют. То здесь, то там несколько дробинок, предназначенных представителям животного мира, достаются людям: стоит ли мелочиться! Впрочем, существует давняя поговорка парижских охотников, утверждающая, что свинец — друг человека. Таким образом я приобрел трех друзей, которых четвертый всадил мне в ляжку.