Л Савелов - Принцесса Иза Страница 5

Меня нисколько не поразило их таинственное появление, мне казалось это вполне естественным: в ту ночь сказалось вполне мое мистическое настроение, моя душа рвалась навстречу всему таинственному, всему неведомому, она помимо воли, казалось, впитывала в себя все верования древнего Египта, не сознавая, что она не чужда им, и уже тогда готова была воспринять его религию и преклониться пред таинственным ликом Изиды и Гатор, готова была уже поклоняться тем богам, которым поклонялся древний египетский народ, и с которыми она сжилась в свое отдаленное воплощение.

Я не знаю, долго ли продолжалось богослужение, но блестящий диск луны был уже на противоположной стороне неба, когда вся толпа, имея опять во главе жрецов, несших статую богини, двинулась с пением в обратный путь.

Пение все удалялось, пока не замерло совсем в недрах сфинкса. Одновременно с этим померк свет в его глазах, и пустыня опять погрузилась в сон; но через несколько минут на востоке, из-за Нила, вынырнуло солнце, пославшее свой теплый привет старику, хранившему в своих неведомых недрах великие тайны древнего Египта, частицу которых мне выпало счастье увидеть. Появился и мой проводник с ослами, и я отправился в Каир, подавленный и очарованный всем тем, что видел в сумраках этой южной ночи, полной дивных образов и таинственных видений. Несмотря на то, что душа моя рвалась навстречу всему таинственному, и что где-то там внутри какой-то голос говорил о возможности всех этих явлений, все же во мне сказывалось воспоминание, отвергающее все чудесное, не признающее ничего, что не подходит под законы физики, и я, как человек XIX столетия, должен был отвергать все то, что видел и слышал. Как человек культурный, я обязан был объяснить это возбужденным состоянием нервов, самовнушением, болезнью мозга, одним словом чем угодно, но только не действительностью, не возможностью подобных явлений.

В этот день, конечно, я никуда уже не выходил, а провел все время у себя в гостинице, стараясь разобраться в этих впечатлениях и дать им возможное объяснение — но из этого у меня ничего не выходило: я был слишком уверен, что ничего подобного я никогда себе раньше не представлял и потому внушить себе этого не мог, и наконец всю картину я видел так ясно, так отчетливо, так хорошо слышал пение, прекрасно запомнил его грустные мелодии, что говорить о какой-либо галлюцинации было положительно невозможно. Но ответить пока на вопрос, что же это было, — я тогда еще не мог, и только ряд последующих событий вполне раскрыл передо мной завесу, скрывающую от нас другой мир.

Но если тогдашняя ночь не ответила мне на мучительный вопрос, то во всяком случае она многое во мне поколебала, она была первым шагом в моем перерождении; эта ночь положила во мне начало нового миросозерцания, а дальнейшие события моей жизни сделали меня убежденным поклонником древнеегипетской культуры и приверженцем египетской религии, и, как ты видишь, здесь, в своем кабинете, я воздвиг статую богини Изиды и поставил ей жертвенник. Ей я обязан своей жизнью, она же сделала меня счастливейшим из смертных, на ее же помощь надеюсь я в своей будущей жизни и во всех моих последующих воплощениях.

Этим закончил Иволгин свой рассказ в этот вечер. Из него я начал догадываться, к каким существам принадлежала его жена, и, не принадлежа к людям, верующим в возможность перевоплощения, я, конечно, первым делом подумал, что все эти видения — плод больной фантазии, развившейся до феноменальных размеров, так как нельзя же было допустить действительность всех этих явлений, что я в мягких выражениях и высказал Иволгину, стараясь не оскорбить его своим недоверием, но он только с сожалением взглянул на меня и спросил:

— Веришь ли ты в то, что материя не исчезает?

— Конечно, — ответить я, — этому учит нас самая элементарная физика.

— Но кому обязан мир всеми великими открытиями, кто открыл пар, электричество, кто двигает массы — грубая ли материя, или иная сила, духовная, проводящая в жизнь свои идеи только посредством этой неисчезающей материи?

Я, конечно, должен быль согласиться, что сила духа, сила воли сильней материи, и что материя находится на службе духа.

— Но в таком случае, — продолжал Иволгин, — если ты признаешь дух более сильным, чем материю, то почему ты, допуская вечность материи, в то же время отрицаешь возможность сохранения более сильного, чем материя, духа? Это, согласись сам, крайне нелогично и непоследовательно. Если допускать вечность материи, то надо допускать и вечность духа. Веришь ли ты в существование в мире разумного начала? Ты должен, конечно, согласиться, что иначе и быть не может. Взгляни на весь этот чудный мир. Неужели можно все объяснить одними физическими законами, неужели эта чудная гармония, существующая между всеми мирами, между всеми творениями, не носит отпечатка творческой, живой мысли, а не одной сухой физической формулы? Но если признавать существование высшей творческой силы, то можно ли допустить, чтобы эта творческая сила была несовершенна? В течение целого ряда тысячелетий народы всего мира признавали существование этой высшей руководящей силы, отождествляя ее то с Зевсом, то с Буддой, то с Амоном и с целым рядом богов, но в конце концов это, конечно, было одно и то же — это тот неведомый Бог, которому еще в глубочайшей древности в Афинах был поставлен жертвенник, и дело было, конечно, не в имени и не в способах его прославления. Повторяю — во все времена и все народы признавали это разумное начало, признавали Творца вселенной, хотя, может быть, и представляли его себе различно; но дело, конечно, не во внешности и не в способах прославления. Наконец, взгляни на красоты мира, взгляни на этот темный небосклон с мириадами других миров, взгляни на мотылька, порхающего по цветам, на орла, гордо парящего в воздухе, взгляни наконец на человека, владеющего разумом и покорившего себе весь этот видимый мир, — разве во всем этом не чувствуется разумного творчества, не чувствуется хозяина той лаборатории, из которой вышла вся вселенная, но которую современный человек хочет сделать бездушным учреждением, где все подчинено лишь одному физическому закону, не признающему ни красоты, ни поэзии? О, как же все было бы мизерно и пошло, как бы не соответствовало величественной красоте вселенной, если бы все происходило так, как говорят наши ученые мудрецы!

И народы древности понимали это гораздо лучше нас, так как в их верованиях работало больше сердце, чем холодный рассудок. Те же древние египтяне говорили об Амоне, как о начале всего сущего, едином творящем всякую плоть, сотворившем не только род человеческий, но и остальных богов, которые сами поклонялись Амону, как творцу их.