Василий Немирович-Данченко - Страшные люди Страница 5

— И вовсе не за чечевичную похлёбку Исав продал своё первородство.

— А за что ещё?

— За пенки от варенья…

— Вот и видно, что ты лакомка.

Это я-то, совместивший в себе Ричарда Львиное Сердце с «Чёрной Пантерой»!

VII

Через несколько дней как-то выбежал на улицу.

Старуха — нос крючком, борода стручком, — подкралась ко мне кивая и улыбаясь беззубым ртом.

— Баранчук… а баранчук…

— Ну?.. Ты к нам поди, у нас на кухне тебя накормят.

— Я не нищая. — И татарка выпрямилась. — Я милостыни не прошу, — у сына живу и каждый день жирный плов ем…

— Чего же тебе надо?

— Сулейман!

Имя было в достаточной степени магическое.

— Тебе старик обещал дать знать…

— Ну!

— Сегодня… под той скалой, где главная башня. Ночью!

Когда я опомнился, — старухи след простыл.

«Страшные люди» исполнили слово и предупредили меня.

Я опрометью бросился домой.

— Мама, дети Искендер-бека зовут меня вечером к ним.

— Хорошо… Скажи, что может быть, и я приду.

Это вовсе не входило в мои планы.

— У них будут одни мальчики.

— А я — девочка? Разве я к вам? Я к его Арсалан.

Так звали жену Искендер-бека.

— Ну вот.

— Ты кажется недоволен?

— Разумеется. Разве большие что-нибудь понимают? Они только помешают нам играть. Большие ничего не понимают.

— Да играйте, Господь с вами. Мы будем в комнатах, а вы в саду.

— Всё-таки!

А что «всё-таки» — молчал. Нельзя же было крикнуть ей: ты мне помешаешь видеть, как Сулейман бежит из крепости.

Через час я опять вернулся.

— Мама, я ошибся.

— Ну.

— Нас звали не на сегодня… на завтра.

У меня созрел другой план.

— Ты что-то путаешь. Впрочем, завтра мне ещё свободнее.

— Да, да, завтра.

За ужином я был как на иголках.

— Да что с тобой? — добивался отец. — Этакий большой вырос… Пора тебя в корпус. Чего ты не сидишь спокойно?

Посмотрел бы я на него, как он в моём положении усидел бы спокойно?

Наконец, несносный ужин кончился. Встали, помолились. Отец ушёл. Обыкновенно он работал до полуночи, а теперь сейчас же лёг спать. Мама тихо говорила с нашей горничной-армянкой что-то по хозяйству. Скоро и они заснули. Я взял сапожки в руки, — моя комната была внизу. Тишина. Тихо звенит комар, на полу шевелятся отражённые ветви гранат. За ними вся в серебряном сиянии лунная ночь. Попробовал раму. Отворил. Перекинул ногу туда. Волчок тявкнул спросонок, но увидев, что это я, свернул хвост кренделем и опять уложил морду между лапами. Чёрт знает, как скрипит калитка. Я даже застрял в ней. Вдруг услышат! Нет, слава Богу, все спят. Вот вверху светится. Это лампада у отца в комнате. К нашей горничной Тамаре окно открыто. Да она спит крепко. Мать часто смеялась над ней: пушками не разбудишь. Опять заскрипела калитка. Ах, чтоб тебя!.. Ещё минута, — я стою точно к земле прирос, и вдруг как будто меня поддали в «лапте», — только пятки у меня засверкали, так я кинулся вперёд в лунный свет в пространство…

Всё кругом одухотворялось и жило совсем не по дневному. Тени, протягивавшиеся по земле, казались таинственными, одушевлёнными; деревья, замершие в ночном покое, точно хранили что-то про себя. Одни кошки, пробегавшие по крышам и кравшиеся вдоль маленьких татарских домов, нарушали волшебный сон Дербента. Пёстрые днём, окна смотрели на меня зловеще, за каждым углом будто кто-то подстерегал…

Вот наконец и брешь в стене. Вся она завалена щебнем. В щебне шуршат змеи, мерещатся скорпионы, — всё равно. Я быстро перебрался через неё и сразу попал в заколдованное царство ночи. Тут уже не было домов, улиц…

Далеко-далеко плакали голодные чекалки. Прекрасное, недвижное ложилось в бесконечность серебряное под луною Каспийское море. Трава в лунном свете вытянулась и заснула. Плиты старых могил тоже облиты призрачным сиянием. Тёмными пятнами кажутся сады, и ещё величавее подымаются в небо голые, пустынные горы…

Я бодро бегу вверх. Сердце колотится. А вдруг — опоздаю?.. Нет, вот он крик ястреба… Ещё и ещё… что-то шевелится у стены, какие-то люди…

— Здравствуй… — по-русски встречает меня Ибрагим.

Я ему жму руку: я равный между равными. Хоть я и маленький, а они большие, но сегодня я сыграл роль гораздо более трудную, чем они. Оглядываюсь. Лошади не едят, стоят, понурясь. Всматриваюсь, вижу, морды у них перевязаны — совсем как нынче устраивают намордники собакам. Очевидно, чтоб ненароком не заржали и в священной тишине этой ночи не выдали моих лезгин. Люди сидят под стеною. Старик с бельмом схватил руками колена и точно погрузился в небытие. Башня упирается в стену. Скала тоже падает отвесом. Я вижу, верёвки не хватит. Говорю об этом старику.

Старик бесстрастно подымает на меня своё бельмо.

Ибрагим отвечает за него.

— Сулейман — горец.

Этим всё сказано. Чего же тут больше…

Лунный свет бьёт прямо в древнюю башню. Стройная и громадная, она вся так и млеет под ним. Что это? я схватываю Ибрагима за руку и показываю ему на тёмное, медленно-медленно скользящее по стене вниз… Ах, как медленно, — кажется, века проходят и ещё пройдут века, прежде чем оно достигнет скалы… Ибрагим тоже — весь волнение. Он стискивает мне пальцы и острым, как у молодого копчика, взглядом впивается в это пятно. Медленно, страшно медленно. Верёвки не видать, она слишком тонка, и Сулейман, спускающийся по ней, мерещится каким-то пятном на величавой башне. Именно пятном.

Лети большая птица вниз, — такую же тень бросила бы на стену.

— А верёвка не оборвётся? — замирая, спрашиваю я.

— Вот тебе и на! Её наши женщины ссучили в ауле.

— Быка выдержит…

Чу, тень на стене остановилась… Что могло случиться. Я вижу: вверху на башне между её зубцами показался часовой… Посмотрел, посмотрел в безмолвное царство лунной ночи…

— Слу-ш-шай! — раздалось в тишине.

— Слу-шай! — ответил ему солдат на другой башне.

— Слушай! — медлительно пронеслось с третьей.

И пошло это «слушай!» по всей окружности дербентских стен. Удивительно печально звучало оно здесь. Точно какие-то призраки с высоты возвещали что-то скорбное, скорбное целому миру… — «Слу-шай!» — замерло наконец.

Чёрточка часового между зубцами скрылась, и пятно опять поползло вниз по стене…

Мне казалось, — часы прошли прежде, чем оно опустилось на скалу. Сулейман вдруг исчез; должно быть, с той стороны припал к утёсу и отдыхал на нём…

Опять завыли чекалки. Проснулся ветер и с тихим стоном побежал по траве, засвистал в бойницах вверху, зашелестел в выросшем на стене дереве и точно пересчитывает, все ли у него листья целы… Из города затявкали собаки. Начала одна, подхватили другие…