Уильям Кингстон - Гризли (сборник) Страница 51

Все это необходимо иметь в виду, чтобы объяснить себе то внезапное и полное тревоги волнение, которое охватило Тира, когда он вдруг почувствовал исходивший откуда-то из-за груды камней теплый, знакомый запах. Он остановился, повернул голову и низко и хрипло заворчал. В шести футах от него, лежа животом на кучке белого песка, скуля и дрожа всем телом, точно полуиспуганный щенок, который еще не успел отдать себе отчета – видит ли он перед собой друга или врага, смотрел на него одинокий медвежонок. Ему было не больше трех месяцев – слишком молодой возраст, чтобы обходиться уже без матери; у него была остренькая мордочка и белое пятнышко на груди, что обозначало, что он принадлежал к черной породе, а не к гризли. Казалось, что он хотел сказать следующее: «Я брошен, или потерялся, или украден. Мне хочется кушать, и в мою лапку вонзилась иголка от дикобраза». Но, несмотря на это, страшно зарычав, Тир стал оглядываться по сторонам, надеясь увидеть его мать. Но ее не было видно нигде и даже не чуялось в воздухе ее запаха, – два факта, которые заставили Тира опять повернуть свою громадную голову к медвежонку. «Мусква» – индеец, наверное, назвал бы так этого малыша! – подполз на фут или на два поближе и приветствовал это вторичное внимание со стороны Тира доверчивыми движениями своего тельца. После этого он подполз к Тиру еще на полфута, и тот предостерег его низким грудным ворчанием. «Не подходи близко, – казалось, хотел он ему сказать. – Иначе от тебя мокрого места не останется». Мусква понял. Он застыл на месте, легши на живот и растопырив на песке во все стороны ноги; и Тир опять посмотрел на него. Когда он оглядывал его, то Мусква на этот раз находился от него всего только в трех футах, все еще распростершись на песке, и тихонько повизгивал. Тир приподнял от земли правую лапу на четыре дюйма. «Еще дюйм – и тебе будет капут»! – проворчал он. Мусква опять заерзал всем телом и задрожал; он стал облизывать себе губы розовым язычком, частью от страха, а частью прося этим пощады; и все-таки, не обратив внимания на приподнятую лапу Тира, он подполз к нему еще на шесть дюймов ближе. Вместо ворчания в горле у Тира вдруг что-то захрипело. Его тяжелая лапа опустилась на песок. В третий раз он огляделся по сторонам и понюхал воздух и опять злобно зарычал. Сухой, старый холостяк отлично понял бы это ворчанье: «Куда же, к черту, девалась его мать?»

А затем случилось нечто неожиданное. Мусква совсем близко подполз к раненой ноге Тира. Здесь он приподнялся и, почуяв запах еще не зажившей раны, стал ее зализывать. Его язычок был точно бархат. Его так приятно было чувствовать на себе, что Тир несколько времени простоял не двигаясь и не издавая звука, пока медвежонок зализывал его рану. Тогда он опустил к нему свою громадную башку. Он стал обнюхивать этот маленький пушистый ласковый шарик, который подкатился к нему. Мусква заплакал так, точно ребенок, лишившийся матери. Тир заворчал, но на этот раз уже более ласково. Угрозы больше не слышалось. Большой, теплый язык вдруг облизал всю мордочку медвежонку.

– Пойдем! – сказал ему Тир и вновь направился на север.

И у самых его ног засеменил маленький, осиротевший медвежонок с рыженькой мордочкой.

Глава VI

Тир совершает убийство

Ручей, вдоль которого шел Тир, стекал с Бабины и устремлялся прямо к Скине. По мере того как Тир поднимался по этому потоку, местность все возвышалась и становилась суровей. Он прошел с вершины горы никак не менее семи или восьми миль, когда наткнулся на маленького черного медвежонка Мускву. От этого места горные скаты стали приобретать уже совсем иные формы. Их стали прорезать темные, узкие овраги и загромождать громадные массы камней и отвесные плиты шифера. Ручей становился шумливее, и вдоль него было уже трудно пролагать себе путь.

Тир вступал теперь в одну из своих твердынь – в страну, где для него открывались целые тысячи укромных местечек, в которых он мог бы скрыться, если бы только захотел; это была дикая, развороченная местность, в которой было нетрудно поохотиться на порядочную дичь и в то же время можно было быть уверенным, что не встретишься с противным запахом человека. Целые полчаса Тир брел с того каменистого места, где встретил Мускву, совсем даже позабыв, что за ним по пятам следовал медвежонок. Но все-таки он слышал и обонял его. Для Мусквы же настали тяжкие времена. Его жирное маленькое тело и толстые короткие ноги совершенно не привыкли к подобного рода путешествиям, но зато он был еще молод, и потому только два раза за все эти полчаса заплакал: в первый раз, когда свалился с камня в воду ручья, и во второй – когда слишком неосторожно ступил на ту лапку, в которой находилась заноза, иголка дикобраза. Наконец, Тир оставил ручей и свернул в глубокую расселину, по которой дошел до площадки, своего рода плато, находившегося как раз на середине ската. Здесь он нашел выступ на солнечной стороне заросшего травой утеса и остановился. Возможно, что детская привязанность маленького Мусквы и ласковое прикосновение в самый психологический момент его мягкого, розового язычка и, главным образом, та настойчивость, с которой он следовал за Тиром – все это вместе тронуло соответствующие струны в душе громадного грубого животного, потому что, понюхав с некоторой тревогой воздух, оно завалилось на бок у большого камня и разлеглось. До самой этой минуты, несмотря на тяжкую усталость и изнеможение, маленький медвежонок с рыжей мордочкой не прикорнул ни разу и только теперь наконец, получив возможность лечь, повалился на землю как мертвый и через три минуты уже крепко спал.

Два раза в течение этого утра с Тиром происходил «сапус-увин», и потому он стал чувствовать голод. Это был не такой голод, который можно было удовлетворить муравьями, личинками или даже кротами и куропатками. Возможно, что он догадывался, что и маленький Мусква тоже был очень голоден. А медвежонок за это время ни разу не открыл глаз и спокойно лежал на припеке, когда Тир решил, наконец, встать и идти на промысел. Было уже около трех часов, время наибольшего покоя и сонливости во всей природе в конце июня и в начале июля в северных горных долинах. Сурки уже достаточно насвистались и угомонились и грелись на солнышке на своих скалах; орлы парили настолько высоко над вершинами, что были похожи на маленькие точки; наевшись до отвала мясом, коршуны скрылись в леса; козы и горные бараны отдыхали далеко у себя чуть не под самыми небесами, а если еще и бродили кое-какие животные, то были уже совершенно сыты и неповоротливы. Горные охотники знают, что именно в такие часы им и следует обшаривать зеленые скаты гор и открытые места между группами деревьев, так как в них-то и залегают в это время медведи и, в особенности, медведи-хищники.