Оксана Юрьева - Райские кущи. Шпионский роман Страница 6

Да, пожалуй, именно это взбесило ее больше всего. Она, она женского роду! Она, принимающая участие с малых лет в охотничьих забавах, стреляющая не хуже любого егеря, прекрасно разбирающаяся в норове лошадей, она – женского роду! Да… да, даже так. И что, если она – девушка, значит, у него есть право ограничить ей свободу и запретить даже интересоваться делами, не говоря уже о вмешательстве в жизнь имения. Конечно, принцип жизни таких героев в отношении женщин понятен – кухня, церковь, дети.

– Что он, совсем закоснел там, на своей военной службе, отрыжка древних веков, застой прогрессивного века, консерватор – злейший враг эмансипации, – бурчала под нос всё более разъяренная своими мыслями Лиза. Может, и дышать он ей запретит, этакий домашний тиран, и чем руководствовался покойный папа, выбирая этого молодца ей в опекуны. Наконец, настрадавшись вдоволь, Лиза решила поменять дислокацию и перебралась в свой кабинет, может, любимая обстановка отвлечет от дурных мыслей.

– Я обед тебе сюда принесу, – мельком глянув на нее, произнесла няня Пелагея, открыв дверь в кабинет и тут же исчезая за ней. Она-то уж точно не будет докучать Лизоньке, по одному ее взгляду, по частоте дыхания определит состояние голубки ненаглядной.

Няня Пелагея – аккуратная маленькая старушка в чепце и платье по городской моде на кринолине и колоколами спадающими рукавами с белоснежными кружевными оборками по краям, что неизменно вызывало завистливые взгляды кумушек, когда няня Пелагея, важно поднимая широкие юбки, степенно спускалась с подножки барского экипажа, предоставленного ей для посещения единственной оставшейся в живых ее родственницы в селе – престарелой сестры и ее семейства. Раздав чинно пряники всем своим белоголовым многочисленным внучатым племянникам, она торопилась назад в поместье к своей незабвенной голубке, которую уж точно считала своим кровным дитятком, приставленная к ней еще при жизни Лизиной матушки. Как же не считать ее своей кровинушкой, коль сама ее и вырастила.

«Бедная няня Пелагея», – переключились окончательно мысли Лизы на свою няню. После серьезной продолжительной болезни позапрошлой зимой в Петербургском доме Ланских, она, прошлым летом, так сокрушалась, что по здоровью не может сопровождать на зимний сезон Лизу в город.

– Лизушка, всё ветры гнилые, болотные, городские виноваты, а я тут на деревенском воздухе при своих корнях дольше протяну, уж не обессудь, буду тебя по весне ждать, голубку, да за именьем пригляд лучше будет.-

Что Лизе оставалось? Она ведь уже не маленькая, капризничать, но прошлую зиму и эту, хоть папа рядом был, а теперь? А теперь какой-то надменный чужак со своим уставом в ее монастырь, опять взорвалось всё внутри возмущением.

Няня принесла Лизе обед. Аккуратно сдвинув в сторону, как всегда небрежно разбросанную в изученье Лизы, кипу журналов по рабочему столу, она бережно поставила серебряный поднос и неслышно удалилась, тихонько прикрыв за собой дверь. Лиза внимательно рассматривала расставленные на подносе блюда, изучая невидящим взглядом, привычный белый фарфор фамильного сервиза, но решительно не было желания приподнять изящную крышку супницы. Лиза, рассеянно пожевав еще горячую свежевыпеченную булочку, больше ничего так и не съела. Няня недовольно покачивая головой и причитая: – ой, беда, беда, – унесла все-таки поднос с нетронутым обедом. Под вечер стало совсем душно, Лиза открыла огромное окно. Ворвавшийся с моря ветер немного освежил комнату. Занавеси метались под порывами ветра. Лиза подошла к окну. Она совсем не помнила свою матушку, тихий ласковый голос поющий колыбельную… Нет, только мираж, звуковые галлюцинации, как модно сейчас говорить или все-таки крохи воспоминаний, дарованные ей высшими силами тонкой, такой зыбкой связи с ее давно ушедшей мамой, чтобы хоть что-то давало силы оставаться в этом мире, а папа… Господи, какой щемящей тоской прошлись по сердцу воспоминания. Улыбка папа, его внимание, его тепло…

– Лизушка, девочка моя, держи прямо спинку, ты будешь прекрасной наездницей, совершенной богиней в седле, – отчетливо прозвучали его слова, являя ясную до боли картинку из детства, когда папа посадил ее на мохноногого пони с шикарной длинной гривой. Как тогда было страшно, почти как сейчас, но тогда был рядом папа…

Зачем он оставил ее, лишил своей поддержки, тепла и всеобъемлющей любви. Лиза смотрела в открытое окно на волнующееся море и неожиданно слезинки одна за другой покатились по щекам. Как же ей безумно грустно и одиноко, как же нетерпимо понимание – так рано, в самом начале такого страшащего неизвестностью, теряющегося в пока неопределенной пустоте пути под названием «жизнь», остаться без родителей, без сестер и братьев. За что ей такая судьба – одна одинешенька на белом свете…

Осторожный стук в дверь вырвал Лизу из грустных воспоминаний, возвращая в день нынешний. Странно. В такое время ее обычно никто не тревожил. Вот раньше папа… Лиза быстро вытерла слезы, схватила лежащий на столе журнал и плюхнулась на широкий диван за свой рабочий стол- боб, «бобик», как ласково называла его няня, в очередной раз собирая в аккуратную стопку журналы и смахивая с него пыль. Стол так назывался из-за своей формы, напоминающей настоящий боб, и был таким модным и совершенно необходимым аксессуаром в интерьере будуара, ну, в ее случае, кабинета, поправила себя Лиза, образованной девушки.

– Войдите, – крикнула Лиза, наверное, Ян Карлыч что-то захотел узнать.

– Извините, я нарушу ваше одиночество, – на пороге появился опекун. Меньше всего Лиза сейчас хотела видеть именно его.

– Чем обязана, сударь? – не отвлекаясь от изучения журнала, сухо произнесла Лиза.

– Елизавета Дмитриевна, я, в общем-то, с серьезным разговором, – опекун стоял у двери, спокойно глядя на Лизу, словно ожидая разрешения на продолжение аудиенции. Лиза подняла глаза, откровенно рассматривая атлетическую фигуру, застывшую в дверях.

– Хорошо, я выслушаю вас, – и снисходительным тоном, и всем своим надменным видом выказывая – она явно делает одолжение, при этом, откровенно нехотя, откладывая журнал в сторону. Впрочем, графа это не впечатлило, похоже, даже не тронуло, он просто незамедлительно прошел к столику.

– О, «Русский инвалид»! Похвально, весьма похвально для молодой девушки интересоваться такими патриотическими темами. Уверен, кроме подписки вы жертвуете и в Комитет, высочайше учрежденный в 18-й день августа 1814 года, чем помогаете выдаче вспомоществования нуждающимся, особо инвалидам. —

Лиза скривилась, словно оскомина тронула зубы. Это ж надо быть таким умником, чтобы произнести без малейшей запинки такую мудреную фразу, словно он зачитывал произносимое из того же «Русского Инвалида», да еще вполне серьезно глядя на Лизу. Она, так и поджав губу, стоически молчала, подчеркнуто не желая, завязывать беседу.

Ее упорное молчание не смутило графа, он просто продолжил осмотр того, чем был заполнен стол-«боб».

– Атлас Пирогова «Топографическая анатомия», – не удержался и вслух прочитал он, – «Модный вестник», «Вестник Императорского российского общества садоводства», «Коневодство» и даже «Оружейник», – опекун, со всё более проявляющимся интересом, перебрал лежащие на столе издания, – странные пристрастия, однако, у вас сударыня, – ничуть не скрываясь, откровенно удивился он. Лиза опять не издала ни звука, лишь внимательно, наблюдая за его действиями. Опекун, наконец, оставил в покое журналы на столе и с не меньшим интересом шагнул вглубь кабинета.

– Фортепиано фабрики Плейеля в Париже, – поднимая крышку инструмента, оценил он увиденное. Его пальцы уверенно коснулись клавиш. Полонез Огинского узнаваемо прозвучал первыми аккордами, – почему фортепиано? – крышка инструмента бесшумно легла на свое место, – в танцевальном зале прекрасный клавесин и не менее мастерской работы. Французский клавесин с корпусом из орехового дерева, очень старый, думаю, династия Бланше, я ведь не ошибаюсь? —

Дальше молчать не имело смысла, и был бы просто глупо.

– Не ошибаетесь, сударь всезнайка, – все-таки не стерпела, поддела опекуна Лиза, – просто клавесин такой же седой век, как и взгляды некоторых, современных или считающих себя таковыми, мужчин на место женщин в нынешнем мире, – это был не намек, это было откровение, наконец-то давшей волю своим чувствам Лизе. Опекуна и это не задело. Он остановился напротив книжных шкафов и, скрестив пальцы за спиной, с пристальным вниманием принялся рассматривать их содержимое за поблескивающими витражами стекол.

– Прошлый век, – чуть приподняв голову, оглядывал он верхние полки, – нежный звук и милая простота уже, к сожалению, история, – протянул он, не отвлекаясь от своего занятия, – и все-таки, почему фортепиано? – обернувшись после изучения нижних полок и глянув в упор на Лизу, повторил он свой вопрос.