Анатолий Марченко - Звездочеты Страница 61

Легостаев слушал Семена, не прерывая, и, когда тот умолк, остановился. Остановился и Семен. Легостаев рывком обнял его и, как бывало в детстве, прижал ладонями его голову к своей груди.

— Сынка… Сынка ты мой единственный… — только и смог произнести Легостаев.

Они постояли так на дороге, под высоким вечерним небом, освободившимся от туч, и снова пошли вперед, стараясь идти рядом — плечо к плечу. Так они и простились — еще до того, как расстались, как с треском захлопнулась за Легостаевым дверца старенькой «эмки».

Перед тем как ехать на станцию, Легостаев побывал в отряде. Орленко сказал ему, что все офицеры выехали на заставы в связи с осложнившейся обстановкой и что, собственно, выступать не перед кем.

— Может, задержитесь денька на три? — попробовал уговорить его Орленко.

Легостаев сказал в ответ, что остаться не сможет, билеты на ночной поезд в кармане и что, по всему видать, не за горами горячие схватки, по всей вероятности, жарче, чем в Испании.

— За сына не беспокойтесь, — сказал на прощание Орленко. — Мировой парень, надежный.

— Спасибо, — сказал Легостаев.

Обратный путь до Москвы показался Легостаеву вечностью. И когда ранним солнечным утром поезд плавно подошел к перрону Белорусского вокзала, он облегченно вздохнул.

«Куда же теперь? — растерянно подумал он, сразу же поняв, насколько обманчиво это облегчение. — Домой — там хоть в петлю. К братьям художникам? А кому нужен мрачный, нагоняющий тоску неудачник? А что, если махнуть на Казанский, и — прямехонько в Тюмень, к Ирине? — Легостаев усмехнулся: — Ну и авантюрист же ты, братец, чистейшей воды авантюрист…»

Так и не решив, куда ему ехать, Легостаев вышел на привокзальную площадь. Неподалеку от остановки такси к нему подошли два человека в темных плащах. Один из них негромко спросил:

— Афанасий Клементьевич? Легостаев? Прошу в машину, поедете с нами.

— В чем дело? — удивился Легостаев. — Я вас не знаю.

— Зато мы вас знаем, — вежливо и спокойно сказал человек в плаще и показал Легостаеву удостоверение сотрудника НКВД.

— Ну что ж, — пожал плечами Легостаев и сел в черную «эмку», застывшую у тротуара.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В начале июня Ярославе переслали роскошно изданную книгу Двингера «И бог молчит?.. Отчет и призыв». В свое время она уже читала ее. Герой романа, молодой немец, сын крупного фабриканта, разуверившись в Гитлере, решил уехать в Советский Союз. Однако вскоре он приходит к выводу, что совершил ошибку, и возвращается с повинной на родину. Обращаясь на границе к германскому пограничнику, он произносит покаянные слова: «Арестуйте и накажите меня — я был коммунистом!».

С каждой страницы двингеровского творения несло антисоветским смрадом. Автор пытался внушить немецкому обывателю, что большевики не умеют и не могут править страной, что без капиталистов на заводах ржавеют станки, без помещиков поля зарастают чертополохом, а интеллигенты скудеют умом и с вожделением вспоминают о добром старом времени.

Собственно, все это нисколько не удивляло Ярославу, ибо было совершенно бессмысленно ожидать от Двингера чего-либо другого. Да и не содержание книги интересовало ее сейчас.

Она тщательно перелистала каждую страницу, запоминая слова, помеченные карандашом. Соединенные вместе, они составили фразу:

«Двенадцать. Семь часов. Фатерланд. Бавария».

Это означало: Курт Ротенберг будет ждать ее двенадцатого июня, в семь часов вечера, в ресторане «Фатерланд», зал «Бавария».

Ярослава уже как-то была в этом кричаще помпезном ресторане, находившемся на Потсдамской площади. Каждый зал его был оформлен в стиле какой-либо германской провинции: Рейнской области, Саксонии, Баварии. Здесь всегда было многолюдно. Ресторан привлекал эсэсовцев и офицеров вермахта, которые собирались большими компаниями, обмывали награды, звания и повышения по службе. По мнению Ярославы, предпочитавшей тихие, уединенные места, этот ресторан был не лучшим местом для конспиративных встреч, но в данном случае она положилась на выбор Курта.

Ярослава вошла в зал «Бавария» и остановилась у входа, ища глазами свободный столик. На помощь ей поспешил сухопарый метрдотель с бесстрастным, будто неживым, взглядом круглых, навыкате глаз, прятавшихся за выпуклыми стеклами массивных очков.

Ярослава уселась на предложенное ей место и, стараясь не привлекать к себе внимания, осмотрелась вокруг. Соседний столик плотно облепила группа уже подвыпивших офицеров. Среди них выделялся один — у него было на редкость меланхолическое выражение лица. Пепельно-светлые волосы и женственные руки, которые он то и дело мечтательно складывал на груди, увешанной орденами, усиливали его почти болезненно печальный вид. Он сидел молча, окаменело и, казалось, не слушал, что говорили его весело настроенные собеседники.

— Если бы вся Германия была такой, как Пруссия, мы уже давно играли бы земным шариком, как детским мячом! — азартно, как бы выплевывая слова, без умолку говорил пышущий здоровьем, но необычно сутулый полковник. — Пруссия — это армия, мощь, это шеренги непобедимых солдат. Когда посланник Фридриха Великого в Лондоне попросил денег, указывая, что он — единственный из всех дипломатов должен ехать ко дворцу в ветхой карете, король ответил: «Скажи этим людям, что двести тысяч солдат маршируют впереди тебя». Прекрасный ответ!

— Мы слишком долго церемонимся и нянчимся с Россией, — медленно, будто прожевывая каждое слово, произнес молчавший до сих пор офицер с меланхолическим лицом. — У нас есть все, чтобы сделать то, чего не удалось Наполеону. Мы можем и обязаны победить там, где он потерпел поражение. В самом деле, господа: у нас превосходная экономика, прекрасная армия, непревзойденные полководцы…

— Фюрер, как всегда, поступил исключительно мудро, назначив Франца Гальдера начальником генерального штаба сухопутных войск, — все более сутулясь, прервал его полковник. — И хотя фюрер произвел его всего лишь в генерал-полковники, мы скоро убедимся в мудрости его полководческого мышления. Господа, — оживился полковник, — в свое время я имел возможность быть на банкете, где чествовали новых фельдмаршалов, и, признаюсь, внимательно наблюдал за Гальдером. На его месте, говорю об этом открыто и прямо, я лично чувствовал бы себя более чем оскорбленным. Ведь звание фельдмаршала получили и те, кто гораздо моложе его и занимают менее ответственные посты. Но Гальдер, господа, был на высоте! Ни тени дурного настроения — он, как и все, был оживлен, бодр и весел!

— Войну выиграют танки, — вступил в разговор самый молодой из всех — жилистый майор-танкист, затянутый ремнями. — И хотя Фритч ядовито высмеивал танки, называя их «гробами на колесах», в этой войне они покажут себя в полном блеске! След их гусениц надолго впечатается в дороги России. Гейнц Гудериан не привык бросать слов на ветер!