Валерий Поволяев - За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» Страница 61

– А вдруг он позвонит?

– Ну и что? Пусть позвонит! Во-первых, ничего страшного тут нет. Если позвонит для проверки или уточнения чего-нибудь, ты снова станешь комиссаром госбезопасности третьего ранга Емельяновым, попросишь, чтобы газета вместо Пургина оформила на Хасан другого человека – и все. Ничего нового говорить тебе не придется. И, во-вторых, Данилевский никогда не позвонит, я его хорошо знаю, уже изучил.

Пургин точно рассчитал этот сюжетный ход, игру он вел почти беспроигрышную: телефон Б-4 для Данилевского будет неким утверждением, печатью, что ли, ведомства, которое некоторые журналисты шепотом называли «домиком на горке» и, что совершенно точно, – он никогда не станет звонить и интересоваться чем-либо, для него будет достаточно того, что оставлен телефон Б-4. Так положено в «домике на горке», таковы правила, такова игра. А Данилевский об этой игре кое-что слышал. И не краем уха, естественно, не отрывочно, а получил полный пакет, целый набор, так сказать. Ну а если произойдет худшее и не Данилевский, а главный редактор – главный посмелее, понахальнее, поувереннее Серого, – позвонит по телефону Б-4—16–14, то и в этом тоже ничего страшного нет. Важно только, чтобы Коряга не растерялся.

– Я тебе на бумажке напишу, что надо говорить, – сказал Пургин, – пусть лежит перед тобой на всякий случай. Как инструкция.

– Мд-да, инструкция, – Коряга усмехнулся, прикусил себе рот вначале с одной стороны, потом с другой, – повидал я этого дела на булочной фабрике!

Опять хлебопекарня! Видать, что-то зацепило там Корягу. Уж не деваха ли? С бедрами в этот стол и буферами с автомобильное колесо. Или коллектив засосал? Нет, это вряд ли.

– Толя, с фабрики надо обязательно уйти, – как можно мягче проговорил Пургин, – иначе будет беда!

– Ладно, – вздохнув, пообещал Коряга, – раз это дело вмешалось, – он снова взял пачку денег в руки, подержал, потетешкал, – придется уйти. Уйду! – Коряга снова зажато вздохнул – он сожалел о своей пекарне, Пургин смотрел на него и не узнавал. Коряга достал из потайного угла заначку – пыльную бутылку красноголовой. – Для лакировки, – сказал он.

– Не надо, – остановил его Пургин, – скоро я к тебе завалюсь на постой, тогда вина нальем в ванну и будем отхлебывать через край. Сейчас будем работать. Твое превращение в комиссара госбезопасности должно пройти без сучка без задоринки.

– Жаль, отлакировать не удалось, – опечалился Коряга, бутылку все-таки спрятал.

Остаток вечера они посвятили «литературе» – работали над текстом комиссара Емельянова.

На следующий день «комиссар Емельянов» позвонил Данилевскому. Дело закрутилось, все было рассчитано точно, колеса этой машины нигде не забуксовали, не разбрызгали грязь – на Хасан уехал хмурый, желтый от досады и предстоящих страхов Весельчак, Пургин лег на дно.

Хорошо хасанская кампания была короткой, лежать пришлось недолго, – едва отгремел победный марш, а музыканты не успели вытереть платками обслюнявленные мундштуки труб, как Пургин поднялся со дна. Над карманом гимнастерки, рядом с орденом Красного Знамени шилом проделал новое отверстие, вогнал туда орден Ленина и крепко прикрутил его.

С документом дело обстояло еще проще – чистые орденские книжки у него были, срисовать подпись Калинина ничего не стоило – Пургин мучался недолго, он обладал и художническим даром, не только по части пера и сочинения стихов. Тетрадку со стихами он, кстати, когда появился в первый раз в «Комсомолке», показывал свою собственную – сам писал, сам потел; насчет напечатать было сложнее, но Пургин справился и с этим. Пальцы у него оказались ловкие, глаз острый, мозги нерезиновые, нрав легкий – Коряге, бросившему вахтерский пост, с Пургиным жилось хорошо.

Едва кончилась кампания, как в квартире снова появился Корягин брат – за войну он поседел еще больше, хотя волосы на голове были по-юношески густые, крупные, совсем не потревоженные временем, стояли сплошным лесом – ни одной волосинки не потерял военный человек, а вот седел стремительно – возможно, от переживаний, душевного неуюта, а возможно, в организме его не хватало каких-то солей, красок, еще чего-либо, и сероватая благородная белизна все больше и больше покрывала его голову. Приехал красный командир, как всегда не один, с довеском – располневшей еще больше, совсем превратившейся в каравай, но по-прежнему очень подвижной и громкоголосой женой, большое лицо ее совсем уже лишилось неровностей, пупырышек носа утонул, глаза заросли; и молодящаяся женщина не жалела туши, обозначая их, рот тоже стал маленьким, хотя прежнюю жадность сохранил, и она не жалела губной помады, наводя на лице красоту и порядок.

В петлицах красного командира горели рубиновыми плашечками шпалы, по одной штуке в каждой петлице – Корягин брат стал капитаном и за бои на Хасане получил почетную военную медаль; для солдата, пожалуй, самую желанную из всех других медалей – «За отвагу».

– Ну что, опять на пару к экзаменам готовитесь? – шумно вскричал капитан.

– Опять! – так же шумно ответила за Корягу верная спутница капитана – она была во всем первой, верховодила и в подразделении капитана, наверное, выступала вместо мужа за командира.

– А ну смахивай книжки со стола ко всем чертям! – по-боевому скомандовал капитан. – Пировать будем!

Он выставил на стол бутылку японской водки с огнедышащим змеем на этикетке – водка в сравнение с русской не шла, была слабой, припахивала червяками и плесенью, а вот бутылка, как и этикетка, была хороша – горбатая, отлитая из толстого черного стекла с завитушками и вензелями по углам, с пробкой в виде драконьей головы, – к водке капитан достал дальневосточную еду – крабов, красную икру, какую-то маслянистую пакость, похожую на крошеную резину, лосося в собственном соку, – все в банках, все красиво, все блестит.

– В отпуск снова, что ль, едешь? – догадался Коряга, помогая брату вскрывать банки.

– Так точно! – весело отозвался тот. – В строго засекреченную точку Сэ на берегу малоизвестного моря Чо. Поправлять здоровье после успешных боевых действий. Вопросы еще есть?

– Вопросов больше нет!

Корягин брат привез не только водку и еду, а и военные трофеи – два двуручных меча с резными, искусно сработанными из вечного дерева рукоятями – настоящие самурайские – пояснил брат, из арсенала одного банзайского генерала, старые, – саблю-катану, украшенную серебряным кружевом, набор рыцарских стилетов, которые хорошо вешать на стенку, на ковер, ручную сирену, что поначалу показалась брату занятной, а потом наскучила, ордена, столовое серебро и десяток вееров.