Иосиф Ликстанов - Зелен камень Страница 62

— Какие чудовищные вещи ты говоришь, Павел! Павел хотел возразить, но не сказал ни слова и опустил голову.

Несколько шагов они сделали молча.

— Павел, мы говорим о прошлом, а меня интересует только одно: как ты смотришь на свое будущее?

— Самое тяжелое, что мое будущее и Новокаменск все же, несмотря ни на что, кажется, несовместимы, — медленно произнес он.

— Ты говоришь — «кажется». Но ведь есть приказ о твоем снятии с работы. В тресте против тебя. При чем же тут «кажется»?

— Нет, мама… Приказ о моем снятии не подписан, и в тресте нет ни одного человека, который окончательно лишил бы меня доверия… И все же в Новокаменске остаться я, вероятно, не смогу.

— Не понимаю, Павел…

— Ты поймешь это потом, — едва слышно ответил он.

Его лицо в эту минуту показалось Марии Александровне незнакомым.

4

Добрейший Максим Максимилианович бросился приветствовать Марию Александровну так неумеренно шумно, что даже несколько испугал ее, а Валентина прильнула к ней, целуя лицо, плечи, руки, точно нашла спасение.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Валентина, посмотрев на Павла с улыбкой, стараясь не выдать своей тоски.

— Я на ногах. Как ты поживаешь?

Она хотела ответить, но губы ее вздрогнули, глаза налились слезами.

— Вот, забился в Конскую Голову, всех в заблуждение ввел! — вскричал Абасин. — Отшельником или, как это называется… — он пощелкал пальцами, озабоченно припоминая слово, — ну да, анахоретом стал. Одно только и утешало, что грипп это не столько болезнь, сколько настроение, — и поперхнулся неуместной шуткой. — Прощу садиться. Все, все садитесь!

Он первый опустился на стул, Мария Александровна села на диванчик за столом, но Валентина и Павел остались у окна. Со стесненным сердцем вглядывался он в каждую черточку лица, в котором еще недавно было столько света, столько спокойствия и которое так изменилось, стало тоньше, строже; тени залегли под глазами, наполненными болью.

— Ты ездила в Горнозаводск? Узнала что-нибудь?

— Ничего, Павлуша, — качнула она головой. — Ниночка думала, что телеграмму послала Таня Проскурникова, но поговорила с Таней и разубедилась. Кто же это сделал, Павел, зачем?

— Не знаю, Валя. Есть только догадки… Ты больше никуда не обращалась?

— Ниночка хотела достать подлинник телеграммы. Она попросила об этом своего знакомого, но ничего не вышло, потому что в почтовом отделении ревизия… Но Ниночка думает, что телеграмма просто изъята.

— И хорошо! Значит, следствие началось, а результат следствия может быть лишь один: рухнут все подозрения, исчезнут все неясности.

— Как я хочу этого, Павел!

Максим Максимилианович вскочил, подбежал к молодым людям, взял их под руки:

— Друзья, друзья, секретничать в обществе нехорошо, неприлично! — проговорил он шутливо. — Сядем рядком, потолкуем ладком. Ведь о многом нужно потолковать, многое обсудить… Как же!

— Иди ко мне, Валя, — позвала Мария Александровна. — Что же ты, Павлуша?.. Сядь!

— Мне некогда, и ты знаешь почему. Да и о чем говорить! Что мы знаем, к чему можем придти? Знаю, уверен только в том, что против меня действует сила, которая до поры до времени скрывалась за белой дверью… — По мере того как падали эти с трудом произнесенные слова, его глаза блестели все ярче. — Кажется, я знаю, кто играет мною и зачем ему нужно убрать меня с Клятой шахты. Только одного, одного не могу понять, с одним не может примириться сознание: с подлостью этой, с нечеловеческим коварством! Любит, жалеет и в то же время унижает, по грязи волочит. Побрякушки дарит и в то же время самого дорогого лишает — доброго имени!

— О ком ты говоришь, Павлуша? — спросила Мария Александровна. — Ты говоришь… о Халузеве? Говори все! Я требую!

— И ведь как подло, как гнусно все! — продолжал Павел, обращаясь к Валентине. — Ты понимаешь: получается, что когда мы ездили в Горнозаводск с инженерами треста на испытание насосов, я в почтовое отделение забежал, послал маме поздравление, а себе послал паническую телеграмму о болезни матери, вызвал себя в Горнозаводск… Для чего? Очень просто: из вагона вышел в Перемете, поджег шахту, потом вернулся в Перемет, с проходящим поездом добрался до Горнозаводска. Отвод полный! В Горнозаводске время приятно провел в веселой компании… Гнусность какая!

— Но кто же может этому поверить! Кто может поверить! — запротестовал Абасин.

— «Он»!.. Он был убежден, что этому поверят или, во всяком случае, что это скомпрометирует меня окончательно, сделает невозможным мое пребывание на Клятой шахте, оградит от меня «альмариновый узел»…

— Что вы! — взмахнул руками Абасин. — Какой «альмариновый узел»! Опять старая сказка всплыла.

— Да, есть, существует «альмариновый узел», — продолжал Павел, стараясь не встречаться с оледеневшим от ужаса взглядом Марии Александровны. — Вот в борьбе за этот узел он и топтал меня.

Раздался тонкий, почти визгливый голос:

— И тебя я нашел, друг милый! Ну, здравствуй, здравствуй, голубчик!

В дверях возник гневный разоблачитель — Георгий Модестович. Его детские сиреневые глазки сверкали, он точно выше стал, этот щупленький старичок. Войдя в комнату, Георгий Модестович протянул руку к груди Павла.

— Звездочку надел! Звездочку носит! — закричал он пронзительно. — Звезда есть эмблема советской власти! Честные люди ее на лбу да на сердце носят, а ты снимай! Отдай звезду, а то продашь, гляди что! Ведь ценность, тоже ценность… — передразнил он Павла. — Лишнюю рублевку заработать и то такому лестно!

— Что это вы, Георгий Модестович! — И Павел прикрыл звездочку рукой. — Что вы говорите!

Запал подошел к концу. Пошатнувшись, Георгий Модестович провел в воздухе рукой, ища опоры, медленно опустился на стул, который ему подставила Валентина.

— Мало ему честной зарплаты! — горестно воскликнул он. — С Никомедкой Халузевым спутался, Никомедку в Гилевке баженовской под боком держал, коммерцию с ним завел — камень актерам да актеркам маклачит… Ах ты, господи!

— Как вам не стыдно о Павле такие вещи говорить, Георгий Модестович! — всплеснула руками Мария Александровна. — Павел — маклак! Вы подумайте, в чем вы его обвиняете!

— А что у него за дело с Никомедкой? — закричал Георгий Модестович. — Где он тот альмарин добыл? У Халузева! Камень-то Федюшкиной работы, пустоваловской особой грани. Ты его спроси, мамочка, как он камень актеру маклачил: инженер из Новокаменска, мол, свои ценности продает… Что он молчит!