Валерий Поволяев - За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки» Страница 7

– Психостенией страдал Ибсен, – сказал Пургин, Коряга удивленно заморгал глазами – этот аккуратный паренек Валя знал то, чего не знал он.

– Что касается заморских гостей, то Бодлер тоже, – небрежно произнес Арнольд Сергеевич. – Да что Бодлер, Гёте был неврастеником, а Кант – вообще ненормальным человеком. Хотя, если говорить о финише, и Гёте и Кант прожили столько, сколько мы с вами, молодые люди, не проживем. Не дано! – Арнольд Сергеевич развел руки в стороны, взгляд его сделался озабоченно-ласковым. – Что же вы, ребята, не пьете чай?

– Сейчас приступим, Арнольд Сергеевич, – бодро ответил Попов, решительно взялся за чашку.

Пургин огляделся. Квартира Арнольда Сергеевича была небольшой, с высоченными шестиметровыми потолками, но то, что она небольшая, ее воробей пешком за два притопа – три прихлопа мог одолеть, скрывали эти высокие потолки, они создавали ощущение неизмеримого пространства, воздуха. В этой квартире ничего не давило, хотя давить было чему – на стенах в золоченых старых рамах – и эта была настоящая, а не тусклая гипсовая позолота, – весели картины, масло и акварель, эмалевые портреты, рядом с Пургиным красовался рисунок Врубеля, подлинник, – Пургин, скосив глаза, внимательно рассмотрел его, было много часов, отовсюду несся многослойный ритмичный звук. Арнольд Сергеевич был коллекционером, подделок не признавал – признавал только подлинники.

– Любуетесь, дорогой юноша? – заметив, что Пургин отвлекся, спросил Арнольд Сергеевич. – Я тоже, когда бывает трудно, смотрю на эти картины, на эти часы. И знаете – успокаивает!

– Это подлинники? – осторожно спросил Пургин и пожалел о том, что спросил: лицо Арнольда Сергеевича потяжелело.

– Оскорбительный вопрос, – сказал он, – но я его вам прощаю! Вы молоды, а молодости прощают то, что она часто бывает невежлива, резка, несправедлива. Все это – подлинники. Но хватит об этом, давайте все-таки пить чай!

После чая пересели за низкий инкрустированной столик, на котором лежало несколько газет.

– Восток, Восток, дорогая штука, – Арнольд Сергеевич невесомо огладил пальцами поверхность столика, – все бы отдал, чтобы жить на Востоке, – произнес он задумчиво – А в вас, юноша, заложено что-то очень серьезное, располагающее, убеждающее, – Арнольд Сергеевич говорил, не оборачиваясь к Пургину, – Толя был прав, когда зацепился за вас. Я думаю, что мы сможем подружиться. Можете считать меня своим другом.

– Я должен что-то для этого сделать?

– Принести из алмазохранилища бриллиант величиной в стакан? Познакомиться с актрисой Марецкой и представить меня ей? Стать адъютантом Буденного и выкрасть у него золотую шашку? Или получить автограф у железного наркома Кагановича? – Арнольд Сергеевич очень тихо, печально рассмеялся. – Нет. Вовсе нет. Вам просто надо быть самим собою. Таким, вот, как сейчас, серьезным, углубленным в себя, начитанным. Если у вас не хватает денег, я буду вам их давать.

– У всех не хватает денег, Арнольд Сергеевич, – Коряга, оживляясь, захохотал, – покажите того человека, у которого хватает денег!

– Полноте, Толя, – Арнольд Сергеевич недовольно поморщился, – этот человек – я.

– Вы – совсем другое дело, Арнольд Сергеевич! Вы из других песен, вы из старых романсов, вы… да я уж и не знаю, откуда вы. Вы – золото!

– Если я продам все это, – Арнольд Сергеевич обвел рукой стены, – то денег мне хватит на несколько десятков жизней. Настоящих денег, не тех, что отрывали от рулона, чтобы проехать на трамвае – по три миллиона в один конец. Это будут настоящие деньги, не деревянные, Валя, – он впервые назвал Пургина по имени.

– Я должен буду их отрабатывать? – повторил вопрос Пургин, увидел, что Коряга приложил к губам палец.

– Я же сказал – нет, – у Арнольда Сергеевича нервно дернулась одна щека, – в будущем, лет через десять, пятнадцать, когда вы станете взрослым, – отдадите.

«Через пятнадцать лет этого ненормального мецената не будет, – холодно подумал Пургин, – неужели он рассчитывает прожить пятнадцать лет? Тогда сколько же ему сейчас? Семьдесят? Семьдесят пять?»

– Пятнадцать лет я еще рассчитываю прожить, – неожиданно произнес Арнольд Сергеевич, он словно бы прочитал мысли Пургина – был ясновидящим. Или колдуном, черной силой. – Но больше пятнадцати – нет! Сил на то не имею.

Пургин ушел от Арнольда Сергеевича с довольно пухлой пачечкой денег – денег было не так много, но и не так мало, – как раз достаточно для того, чтобы чувствовать себя независимым, вольным.

Великая все-таки штука – деньги. Как и оружие. Ну а перспектива того, что деньги придется отдавать лишь в неопределенном будущем, устраивала Пургина; послезавтра – это не завтра и не сегодня, до послезавтра еще надо дожить. Единственное, что настораживало Пургина, – загадочность всего происходящего. Он недоумевал: «Деньги – первому встречному? Нет, тут что-то не то! Что-то не то…»

Коряга остался у Арнольда Сергеевича – тот попросил помочь в уборке стола, Пургин тоже вызвался помочь, но Арнольд Сергеевич помахал рукой – слишком много, мол, помощников и решительно выпроводил его за дверь.

Выйдя на улицу, Пургин растерянно всосал сквозь зубы воздух, глянул на низкое серое небо – скоро должен был пойти дождь, нос у него простудно набух – он всегда набухал перед дождем – такая у Пургина была реакция на небесную сырость. Аллергия. Хотя такого слова обыватели тогда еще не знали, оно появилось в широком обиходе через тридцать лет.

Нет, в этих деньгах крылась какая-то тайна… Он попробовал прощупать самого себя – а что чувствует душа, сердце? Чувствует ли сердце опасность? Может, за эти деньги ему придется потом харкать сорок лет? И не слюной, как этот недоносок, жертва преждевременного аборта Пестик, а кровью, живой кровью. Внутри ничего не дрогнуло, ни просигналило об опасности.

А может, их интересует его мать, техничка Кремля? Но что может сделать для просвещенного Арнольда Сергеевича его неграмотная мать? Какие секреты уволочь из кремлевских кабинетов? Кусок паркета на память или вечное перо со стола дедушки Калинина?

Это, что же выходит, Арнодьд Сергеевич – шпион? В то, что Арнольд Сергеевич – шпион, Пургин не верил. «Ну, душа, подскажи, что ты чуешь?»

В душе ничего не дрогнуло после немого вопроса – ничто просто не шелохнулось, и Пургин окончательно решил принять деньги, как должное, как некий подарок судьбы, за который, может быть, и вовсе не придется расплачиваться.

Ему сделалось легче. Впрочем, появление пачки денег он и не воспринимал, как некую трудность в своей биографии; что же касается времени, то это только в старости время обретает реальную плоть – старики ревниво и дотошно, ничего не пропуская, перебирают его, чтобы почувствовать ценность прошлого и таким образом продлить себе жизнь, а в молодости оно ничего не значит, поскольку былого еще нет, а каким оно нарисуется в будущем, в каких цветах, молодость это не заботит.