Яков Левант - Наследство дядюшки Питера Страница 7

Джон встает, оправляет снаряжение, лямки парашюта. Авиатор, немолодой уже, суровый офицер, с сочувствием наблюдает за ним. Нешуточное, должно быть, дело поручено пареньку, коль для доставки его послан опытнейший штурман соединения. Дай бог удачи мальчику! Нацисты не щадят схваченных парашютистов…

— Пошел! — говорит он вслух.

Джон распахивает дверцу, пальцы правой руки инстинктивно впиваются в холодную алюминиевую закраину проема. Воздух уже светлеет, но земля еще прячется в темноте. Что ждет его там, внизу? Привычным усилием воли погасив нахлынувшее волнение, преодолев сковывающий все тело страх, Джон нащупывает в нагрудном кармане жесткий прямоугольничек небольшого фото.

— Тебе не придется обращаться к мистеру Хаупу, Мэй, — шепчет он, вызвав в воображении милый образ, и, оторвав непослушные пальцы от холодного металла, решительно шагает в неизвестное.

— Вчера в Берлине они сравняли с землей еще сорок четыре квартала, — старательно разжевывая галету, флегматично произнес толстяк Шпильман. — Передай-ка сюда фляжку. Ты, вижу, готов в один присест выдуть целую пинту.

— Проклятые янки! — отозвался Фогель, протягивая товарищу зашитую в зеленое сукно баклажку. — Попадись хоть один мне в руки, я растерзаю его на части.

— И угодишь прямехонько на Восточный фронт.

— Сам гауляйтер призывал расправляться с ними, как с бешеными псами.

— Этот призыв адресован только штатским, — рассудительно заметил толстяк. — Мы же с тобой сейчас люди военные. Нашей первейшей задачей было бы взять языка для господина Рушке.

— «Языка»! — презрительно фыркнул Фогель. — За языками ходят только на фронте.

— Господин Рушке тоже нуждается в языках, — авторитетно заявил Шпильман. — Ты забыл об инструкции?

Оба помолчали, прислушиваясь к рокоту приближающегося самолета. Не без комфорта расположившись на устланном мягкой хвоей земляном валу, опоясывающем небольшой лесок, они мирно жевали сэкономленные от ужина галеты с плавленым сыром, сопровождая свой скромный завтрак глотками выменянного в соседней деревушке вонючего самогонного шнапса. Перед ними, по ту сторону неглубокого осыпавшегося рва, в седой предрассветной мгле клубились рваные клочья тумана.

— Пожалуй, нет большого преступления, что мы расположились здесь, — задумчиво проговорил Шпильман, старший в патруле. — В такую пору надо полагаться больше на слух, чем на зрение.

— А мне плевать, — буркнул Фогель. — Мне на все плевать. С тех пор, как моих засыпало в Дюссельдорфе. Проклятые янки…

— Нет, своих я вовремя переправил в деревню. Теперь только бы самому уцелеть. Пошлют на Восточный фронт — все пропадут. А их у меня пятеро…

— Бомбят и бомбят… — Серое испитое лицо Фогеля обращено кверху, в сторону гудящего уже над самой головой самолета. — Сметают целые города. Какого дьявола?! Разве не ясно, что и так нацистская посудина идет ко дну…

— Но-но, — начальственно прикрикнул толстяк. — Пораженческие разговоры… — Он поднялся, отряхнул приставшие к кургузому мундирчику хвойные иглы, пристегнул баклажку. — Пошли. Туман расходится, и не приведи бог…

Шпильман не договорил. Прямо перед ним, в каких-нибудь десяти метрах, из приподнявшейся над землей туманной пелены вынырнула человеческая фигура.

— Постой, постой! — поспешно прошептал толстяк, но его товарищ не обратил внимания на предупреждение. Привалившись спиной к сосновому стволу, он дал длинную очередь из автомата в спину откинувшегося назад парашютиста.

Человек в защитном комбинезоне рванулся вперед, упал на четвереньки и замер в нелепой, противоестественной позе. В наступившей тишине было слышно, как хлопает полотнище непогашенного парашюта.

— А если их несколько? — прошептал толстяк, отступая в чащу. — Если целый десант…

— Плевать! — не двигаясь с места, отозвался Фогель. — Проклятые янки. Всех изрешечу! Одного за другим…

Оба замолчали, прислушиваясь. Но кругом было тихо. Туман быстро рассеивался, открывая взору унылую, болотистую равнину. Кругом было тихо и безлюдно.

— Надо действовать, — спохватился Шпильман. — Надо что-то делать. Сейчас сюда слетится это воронье…

— Помяни черта… — усмехнулся Фогель. — Вот они, легки на помине.

Со стороны шоссе без дороги, подпрыгивая на кочках, мчалась облепленная людьми открытая легковая машина.

Патрульные едва-едва успели перебраться через ров, как автомашина затормозила возле подстреленного парашютиста. Черные мундиры обступили уткнувшегося в землю человека.

— Он пытался бежать… — растерянно пробормотал Шпильман.

— Не отстегнув даже парашюта? — злобно усмехнулся эсэсовец с кубиком штурмфюрера в петлице. — Кретины. Марш в казарму!

Далекая автоматная очередь прервала горячий спор. Гость, худощавый бледный человек в новеньком мундире штурмбанфюрера, опустил рюмку, насторожился.

— Очередной псих, — успокоил его хозяин — щупленький, одетый в штатское старичок с массивным подбородком. — С тех пор, как СС в наружной охране заменили фольксштурмом[2], это происходит чуть ли не ежедневно.

Оба прислушались. Выстрелы не повторились.

— Свинство, сплошное свинство! — проворчал старик, вертя в руках наполовину опорожненную бутылку. — Последняя…

— Тем более, — улыбнулся худощавый, но хозяин бесцеремонно перебил его:

— Я об охране. Свинство… Оставили какую-нибудь дюжину эсэсовцев, остальных заменили этим дерьмом.

— И я о том же, — спокойно, с той же улыбкой продолжал гость. — Последние резервы, последняя бутылка коньяку. Надо решаться, отец.

— Сейчас столько болтают о новом секретном оружии…

— Приманка для простаков! Который раз затевают эту болтовню. Неужели вы способны верить?!

— Но если слухи верны? — не сдавался старик. — Если фортуна вновь повернется к нам лицом?

Худощавый весело рассмеялся:

— Победа! Пусть толкуют о ней господа из имперской канцелярии. Им нечего тревожиться — ценности у Франко, валюта в Швейцарии. А мы? С чем останемся, если уцелеем?

— Ты не должен так говорить, Генрих, — возмутился старик. — Приданое Гретхен…

— О да, — весело подхватил тот, кого назвали Генрихом. — Поместье в Польше, рудник на Украине, пивоваренные заводы в Чехии… Мы состоятельные люди, мой отец. Мы очень, очень состоятельные люди!

— Но, Генрих…

— Отец! — В горячем шепоте Генриха уже не было смеха. — Со дня моей помолвки с Гретхен я слушался вас во всем. Послушайтесь и вы меня хоть раз. Я только что из Берлина. Там паника. Меня не проведешь. Внешне все чинно, благополучно, но каждый озирается по сторонам — куда бы метнуться в случае чего… Крысы уже бегут с корабля. О да, это был великолепный, прекрасно оснащенный корабль, но судьба не определила ему счастливого плавания. Мы идем ко дну, отец, и если…