Пусть дерутся другие - Вадим Валерьевич Булаев Страница 7

***

Последним пунктом, выделенным жирным шрифтом, значилось: «Снять фильм-расследование. Сначала показать его всего одному человеку — президенту Нанды».

Немного подумав, хозяин кабинета исправил текст, добавив уточнение: «резиденту Федерации тоже показать».

Перечитал, улыбнулся, закрыл файл и произнёс, глядя в никуда:

— Посмотрим, насколько у вас позвоночники гибкие. Посмотрим.

Глава 1

Пятнадцать лет.

Пятнадцать грёбаных лет!!!

Я не верил своим ушам. Мне впаяли по верхней планке, словно какому-то маньяку-потрошителю. Дальше по тяжести наказания идёт только пожизненное. За что, мрази? Я же в вашу сторону ни разу не выстрелил!

А меня...

Судейские умно придумали помещать обвиняемых в специальные клетки. Прутья решёток — толстые, в большой палец среднестатистического мужчины, скамья для заслушивания приговора — цельная, намертво привинченная к стене и полу. И больше ничего нет. Сиди, обтекай правосудием, словно ты бешеная тварь.

Вздумай я броситься на присутствующих — по стальным палкам пробежит разряд тока. Небольшой, призванный отпугнуть, сбить агрессию у нарушителя порядка слушаний.

Не дойдёт — автоматика добавит нагрузки, и продолжит добавлять, пока жаждущее свободы или справедливости тело не рухнет на пол, обоссанное и слюнявое.

С такой постановкой вопроса согласны все, даже правозащитники. Потому что это закон. Жёсткий, непреложный, прописанный удивительно ясно — без обычных юридических хитросплетений с лазейками для ушлых. Об этом охрана доводит каждому, кто попадает в внутрь.

Нарушил правила — терпи, отползай на скамейку. Остановилось слабенькое сердце — сам виноват. Создавал потенциальную угрозу мирным людям. Словил паралич или инсульт — да и хер с тобой. Врачи осмотрят, в сознание приведут. Дальше — живи, как сможешь. Но в тюрьме и без удовольствия. Нарушение протокола судебного слушания является отягчающим обстоятельством, прибавляющим от года до трёх к полученному сроку.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — с расстановкой закончил человек в чёрной мантии, председательствующий за резной трибуной с гербом Розении на фасаде.

Стукнул молоточек, закрепляя сказанное.

Сидящий слева от судьи секретарь кивнул, давая понять, что предусмотренные законом формальности соблюдены.

Государственный обвинитель, откровенно позевывавший с самого начала оглашения приговора, нетерпеливо уставился на чёрную мантию, ожидая, когда прозвучит сакраментальное: «Заседание окончено».

Предоставленный мне адвокат, которого я сегодня увидел впервые и который не произнёс и трёх десятков слов, ограничиваясь банальным «Да, Ваша честь», «Нет, Ваша честь», «Мой подзащитный понимает» — демонстративно выключил рабочий планшет, повернувшись к окну.

— Осужденный, — озвучил судья мой новый статус. — Хотите что-то сказать?

— Нет.

О чём говорить, когда суд проходит в закрытом порядке? Впопыхах, бегом, единственным слушанием, без положенных консультаций с адвокатом или допросов свидетелей, с заранее вынесенным приговором?

Судилище это, а не суд. Узаконенная расправа с минимумом приличий в виде обязательной протоколизации процесса и напрочь заангажированными участниками.

— Подтвердите ознакомление с решением суда.

Охранник, стоявший неподалёку от клетки, прошёл к столу секретаря, взял у него небольшую коробочку. Вернулся, остановившись перед белой линией, нарисованной в метре от решётки.

— Протяните указательный палец правой руки.

Просунул руку сквозь прутья, прижавшись грудью к тёплому из-за жаркой погоды металлу. Вытянул палец. До направленной на меня коробочки не хватало порядка десяти сантиметров. Вытянулся ещё сильнее.

Исполняющий распоряжение судьи повёл себя по-человечески. Вместо того, чтобы измываться над поверженным врагом в ожидании, пока я растянусь до боли в суставах — приложил плоскую пластиковую поверхность к коже. Мигнул синий диод — устройство считало отпечаток, заменив им реальную или цифровую подпись.

— Заседание окончено!

Сразу стало шумно. Все засобирались. Обвинитель с адвокатом по-свойски принялись обсуждать поход в кафе — обоим срочно захотелось полакомиться прохладным мохито. Судья с секретарём скрылись в служебном помещении с отдельной дверью.

Они расходились жить дальше, а у меня в голове по-прежнему звучал монотонный бубнёж человека в мантии:

... Принимал активное участие в незаконных вооружённых бандоформированиях...

...Причастен к убийствам мирных жителей и преступлениям против человечества...

... Грабежи, мародёрство...

... Обстрелы гуманитарного и медицинского транспорта, наделённого неприкосновенностью согласно межпланетной конвенции...

Длинный не врал. Меня осудили как гражданского преступника, подонка и нелюдя.

— Осужденный, встать! — скомандовал охранник. — Руки свести.

Выполняю. Металлические браслеты, надетые на запястья, соединяются между собой глухим щелчком магнитных фиксаторов — такая вот высокотехнологичная замена старинным наручникам.

Про ноги молчат. Они уже скованны кандалами, потому шажки могу делать короткие, вполовину от обычных.

— Повернуться.

Становлюсь спиной к залу заседаний. Меня обследуют из-за белой линии полицейским сканером, способным находить инородные предметы даже под кожей. Порядок такой.

— Лицом ко мне.

Снова поиск запрещённого. Затем выпускают, держа ладони на рукоятках парализаторов, уводят в неприметный проход, отделённый от зала прочной панелью. Без окон, без боковых ответвлений, прямой, как магистральное шоссе.

Дорога в тёмное будущее, выложенная серой кафельной плиткой. А в конце — пост охраны, чтобы от судьбы не убежал.

Лишь в будке автозака я позволил себе дать выход эмоциям. Сжался, обессиленно прижал ладони ко лбу, на глаза, против воли, навернулись слёзы. Хотелось колотить по стенам кулаками, орать, царапаться, лягаться, криком взывать ко всем неравнодушным, доказать, что я всего лишь хочу домой...

Хотелось выть. Хотелось свободы. Хотелось забыться, хоть бы для этого пришлось раздробить собственный череп и полюбоваться на выпавшие мозги.

Хотелось исчезнуть.

Но я давно реалист, и три недели, проведенные в камере добровольческой бригады, где меня допрашивали, передопрашивали, пичкали химией ради честных ответов — объяснили многое.

Просто так меня никто не отпустит. Я — использованный презерватив. Сначала нужный, торопливо подготавливаемый к эксплуатации, потом — брезгливо сбрасываемый на пол. Всей разницы — не мной трахали, а меня. Вытащили всё, что знал, и половой акт завершился без удовлетворения одной из сторон.

Меня выбросили, даже не предложив записаться в предатели. Однако пятнадцать лет... На такое я не рассчитывал при самых говённых раскладах.

Сколько мне исполнится, когда я выйду? Точнее, если выйду? Несложные подсчёты показали — под