Аркадий Вайнер - Искатель. 1974. Выпуск №2 Страница 8

Значит, жить я не хочу по-людски? Эх вы, дураки!

Я-то как раз очень сильно жить хочу, и жить по возможности хорошо. А поскольку я жить хочу хорошо, то наплевать мне на то, что там думают по этому поводу и Тихонов, и его приятель — рыжий мент по фамилии Савельев, и дежурный, старый «вертухай», и все это безмерное дурачье под названием «потерпевшие». Штука в том, что они все не хотят жить хорошо, а хотят жить правильно. Они бы наверняка не возражали жить хорошо, но только если это совпадает с их убогими представлениями о правильной жизни… Но вот беда их извечная и проблема неразрешимая во все дни их тягостные — не бывает так, и понять они этого не в силах, что правильная жизнь приятной не бывает. Они скулят, жалуются или, стиснув зубы, волокут бремя своей праведной жизни, но никогда им не хватает ума сообразить такой пустяк — не бывает так, чтобы сразу было и хорошо и правильно. И сколько бы мне ни доказывали, будто то, что для одного хорошо, для другого может быть совсем неинтересно и за-ради правильной жизни можно потерпеть, — не поверю я в это. Я так думаю, что как раз правильная жизнь, с весельем, удовольствием и радостью, она для всех людей одна. Если ты молодой здоровый мужик, то, какие бы у тебя ни были вкусы, все равно хотеть будешь то же, что и все остальные, — вкусную жратву, крепкую выпивку и горячую бабу. И нет людей, которые этого не хотят. Есть, которые не могут. Не могут, потому что нет здоровья, или нет монеты, или времени нет, а самое главное — нет сознания своего права на все эти нужные и приятные вещи.

Вот это сознание своего права на хорошую жизнь и есть наиглавнейший момент, без которого многие — с деньгами и здоровьем — волокут довольно тухлую жистишку. Потому что если ты не прочувствовал в себе права — не желания, а права — жить хорошо, то лучше живи тогда правильно. Грызи банан и размышляй, насколько твоя жизнь лучше моей, потому что ты человек почтенный, платишь профсоюзные взносы и не боишься, что на платформе Киевского вокзала тебя остановит рыжий сыщик по фамилии Савельев и поинтересуется содержимым твоего чемодана. Неинтересно инспектору Савельеву смотреть в твой чемодан, потому что ты живешь правильно и в дерматиновом брюхе твоего баула лежат линялые рубашки и мятые брючата, на которые ты долго откладывал с получки — ведь за правильную жизнь платят до обидного мало. А интересно заглянуть ему — наоборот — в мой чемодан, потому что, во-первых, он не мой, во-вторых, он набит дорогими и дефицитными шмотками, а в-третьих, и это тоже важно, для меня-то это, во всяком случае, ужасно важно — все это добро стало моим за пять минуточек хорошо обдуманного и рассчитанного в каждом движении риска.

Но если много раз подряд все получается удачно и риск уже не горячит испугом, а только приятно взвинчивает, как акробата перед прыжком, то в один не очень-то прекрасный день бьешься рожей об забор. Вот как сегодня. Ведь правильно живущие люди ужасно недовольны, когда я живу хорошо. Они в какой-то мере справедливо полагают, что моя хорошая жизнь складывается из тех последних крупиц хорошего, что я увожу у них. И за это они меня сильно не любят. Достаточно любому из них, пускай до этого он меня никогда не видел, не слыхал обо мне, и я у него зерна макового не тронул, показать на меня пальцем: «Это вор!», и он начинает меня сильно не любить. И чувство это стойкое и острое, потому что всегда оно густо замешено на любопытстве: «Откуда такие берутся?» И никак вы понять не хотите или не можете, что беремся МЫ оттуда же, откуда и вы — из жизни.

И не любите вы меня, граждане люди, еще не только за то, что беру я ваше, и живу вашим, и, причинив вам зло, творю себе этим добро. Это вы простили бы мне, ведь не убил же я никого из вас, не ограбил последнее, не один жадюга не повесился от моей кражонки! Ненавидите вы меня не за то, что живу я вашим, а за то, что живу не по-вашему. И хоть огромное, подавляющее большинство из вас и не подозревает, не догадывается о моем существовании, понятия не имеет, как и с кем я живу, вы нутром своим, голосом крови своей отвергаете меня, вот точно, как овца начинает биться и хрипеть, едва почуяв волчий дух.

Не за что людишкам любить меня. Да и я-то, если по-честному говорить, от них не то чтобы в бешеном восторге. Они ведь знают, что я живу лучше их, а все равно стращают мной детей и сильно обеспокоены всегда, как бы их бесценные чада не пошли по моему скользкому пути. А я бы в жизни свой скользкий путь на ваши гранитные дороги не променял!..

Вот в этом месте своих размышлений я поймал себя на том, что я не на «бану», и не на «малине», и даже не у следователя в кабинете, я ведь в КПЗ — один я здесь в камере, нет никакой аудитории, и не говорю я, а думаю, думаю, значит, и наигрывать нечего, и врать самому себе незачем. Ведь врать себе — занятие очень увлекательное, но опасное. Никакой лжи человек не верит так радостно и с такою охотой, как своей собственной, и если с этим делом пережать маленько, создается придуманный понарошечный мир, очень уютный и приятный, но это не мир, а мираж, и, пока он ласкает твою воспаленную голову, ноги, а вернее руки, аккуратно приведут в тюрьму.

Врать себе глупо, а ложь состоит в том, что я изо всех сил стараюсь не думать о тюрьме. О том, что я уже в тюрьме. Конечно, КПЗ еще не тюрьма, но разница все-таки чисто условная. Как говорил карманник Сережка Мичман, КПЗ — это комната принудительной задумчивости. «Попал сюда, хошь не хошь, задумаешься — как сюда притопал, куда отсюда поползешь». Ну ладно, все-таки КПЗ не тюрьма, отсюда на волю выскочить легче, чем из следственного изолятора № 2, в просторечье именуемого Бутырки. И мы еще побьемся. Как говорит мой дед, еще конячья мама не сдохла. Иначе, коли Тихонов разыщет потерпевшего, то придется менять это уединенное жилье на общую камеру в Бутырках, потом следствие, суд и исправлять меня начнут в колонии строгого режима, а это много хуже, чем правильно жить, даже если жить правильно не так уж приятно.

Глава 5. СТЕНА ИНСПЕКТОРА СТАНИСЛАВА ТИХОНОВА

Мотоцикл «индиана» загрохотал часто и сильно, как сдвоенный зенитный автомат — чтобы глушители не забирали мощность, их не ставят на гоночные машины. Гога Иванов сел в седло, дал форсаж и сказал мне:

— Садись передо мной, на бак. Потом я сдвинусь назад и ты поведешь сам.

— Упадем, наверное?

— Нет. Мы никогда с тобой не упадем. Падать нельзя, убьемся.

— Я ведь не умею.

— Неважно. Жизнь коротка, и тебя самого мало. Надо узнать все.

Мы стояли внутри огромной, высотой с двухэтажный дом, «бочки», где на самом верху была сделана галерейка для зрителей аттракциона «Гонки по вертикальной стене». Но сейчас почему-то зрителей не было, и я жалел об этом, поскольку с ними было бы легче: если номер удастся, приятно насладиться триумфом, а если грохнемся, то лучше, когда рядом люди. А мотоцикл гремел и вырывался у Гоги из рук, и он говорил мне грустно, но твердо: