Ольга Михайлова - Оборотни Митрофаньевского погоста (СИ) Страница 8

   -Так наставляй хоть...

   Мария Вениаминовна усмехнулась.

   -А то я не пыталась! Не слышат, точнее, слышать не хотят. В голове только ухаживания, балы, офицеры и новые фасоны платьев. Ты сам-то говорить с ними пытался?

   Арсений пытался да видел то же самое, что и Мария. Юность, презирающая авторитеты, но боготворящая кумиров да идолов, не внимала ничему. Его вразумлений ни Лидия, ни Нина никогда не слушали, пропускали всё мимо ушей, считали старым глупцом. Он не пользовался доверием девиц и теперь не знал, как поступить, как предостеречь их от беды, тем более что, поди пойми, с какой стороны и какой беды ждать-то? Оставалось сделать то, что мог: приглядеть за молодыми людьми в свете, навести справки о загадочном покойнике, стараться не допустить скандала.

   А скандала Корвин-Коссаковский боялся - именно с тех пор, как девицы вышли в свет. У обеих агенды заполнялись в минуты, вокруг них, как бабочки вокруг цветков, вились молодые франты, и за неполный месяц они стали причиной двух довольно скандальных историй.

   Нельзя было забывать и о княжнах Любомирских, дочерях известного спирита, князя Михаила Любомирского, девицах недалеких, но весьма себе на уме. Обе княжны были подругами девиц Черевиных по пансиону. Ни Анастасия, ни Елизавета не выделялись красотой, лица их Корвин-Коссаковскому казались похожими на оладьи - рыхловатые, излишне круглые, местами - с конопушками и рябинками. Но если лица чуть и подгуляли, что ж, "с лица воду не пить", зато обе отличались, даже в избытке, женскими прелестями - и, в принципе, мужским непритязательным вниманием обделены не были, а уж сорокатысячное приданое каждой и вовсе делало их завидными невестами.

   Дружбу племянниц с Любомирскими Корвин-Коссаковский не одобрял: княжны казались ему пустыми и суетными. Дурные привычки отцов становятся пороками детей, и девицы были заражены отцовским увлечением спиритизмом, постоянно говорили о домовых, гадали под Рождество, в любой свободный час разбрасывали карты на каких-то марьяжных королей и глядели в кофейную гущу. Все четыре девицы казались неразлучны, и причина такой симпатии вскоре стала понята Корвин-Коссаковскому: девицам Черевиным было весьма приятно бывать в доме своих богатых подруг, где их неизменно прекрасно встречали и развлекали интереснейшими историями о духах и русалках да светскими сплетнями, а девиц Любомирских общество девиц Черевиных прельщало ничуть не меньше: около них всегда крутились мужчины, некоторые из которых знакомились и с ними. Сестра Арсения звала эту дружбу сообществом по взаимному оглуплению и развращению.

   В дочерях младшей сестры настораживали Корвин-Коссаковского ещё и удивительная красота девиц, и непонятное равнодушие, даже отвращение к вере: Лидия убрала из своей комнаты все иконы, а Нина неизменно жаловалась на дурноту в церкви. Всё это не нравилось Корвин-Коссаковскому и раньше, а ныне, после рассказа Бартенева, и вовсе пугало. Было и ещё одно обстоятельство, не нравящееся ни ему, ни сестре. Обе племянницы терпеть не могли Ирину Палецкую, свою кузину, наследницу весьма значительного состояния, в равной степени, она относилась к ним с едва скрываемой неприязнью. Корвин-Коссаковский знал причины антипатии девиц друг к другу: он как-то слышал разговор дочерей Анны о том, что если Ирина и выйдет замуж - только из-за тридцати тысяч приданого, сама же она и даром никому не нужна. В словах девиц сквозила зависть, ибо ни отец, ни мать их не обеспечили. При этом, хоть Лидия и Нина и вправду казались красивее Ирины, Арсений ценил дочь Марии за унаследованные от матери рассудительность и здравомыслие, тонкий ум и вкус.

   Сама же Ирина, воспитанная матерью в весьма строгих нравах и вере, считала кузин недалекими глупышками, полагая, и не без основания, что они компрометируют семью своим поведением, но Корвин-Коссаковский не замечал, чтобы девицы в свете соперничали: Ирина Палецкая морщилась от кавалеров сестер, кузины же, гордясь числом своих поклонников, редко думали об их достоинствах. За молодой же княжной давно ухаживал сын графини Нирод, и в семье уже пару месяцев ждали помолвки, хоть её матери молодой человек казался слабохарактерным и чрезмерно уступчивым.

   Когда племянницы начали выезжать, Арсению и Марии с мужем всё же пришлось решать вопрос приданого. Они равно боялись дать за племянницами мало - и тем вызвать нарекание в скупости, опасались и посулить и много - и без того вокруг красоток кружилось довольно лихих мужчин, зачем же привлекать ещё охотников за приданым? В итоге решили дать за девицами по три тысячи. Те были весьма недовольны, но вслух недовольства не выказали, ибо знали, что с теткой препираться глупо, от её братца толку тоже нет, а что до дяди, князя Александра Палецкого, так тот и вовсе звал их отца ничтожным пьянчугой, а мать - вздорной дурочкой.

   Арсений попытался отвлечься от горестных дум. Что толку терзать себя ожидаемыми ужасами?

   Он взялся было за последний роман модного писателя - да не пошло. Мысли упорно возвращались к поразившему его видению Бартенева. Но чем поразившего? Не тем ли, что оно просто явственно очертило то скрытое беспокойство, что уже давно проступало в нём, тревожило и угнетало? Юная жизнь уязвима и неопытна, она не знает таящихся в мягкой льстящей речи и изысканных манерах опасностей, не понимает и не чувствует зло мира, она открыта и доверчива, видит то, чего нет, но не замечает очевидного. Девица, как никто другой, склонна поверить в иллюзию. Ей абсолютно невдомёк, что ёпопросту дурачат. Самонадеянность же - подруга неопытности, и видит Бог, худшая из подруг.

   Арсений махнул рукой на свои размышления. Утро вечера мудренее. Он боялся, что не сможет уснуть, но провалился в ночь, едва опустил голову на подушку.

   Тут надо заметить, что Корвин-Коссаковский не шутил и не лгал, когда сказал своему другу о вере в нечисть. Арсений Вениаминович в нечисть верил просто потому, что видел её. Будучи сотрудником III отделения, он приложил руку к аресту мерзавца Ишутина и негодяя Нечаева, видел разгул дьявольской глупости в обществе и на происходящее в Империи тоже смотрел с тоской Екклесиаста, к которой примешивалась, однако, горечь уныния.

   С тех пор, как люди потеряли веру в Бога и господствующим стал глупейший либерализм, утвердилась вера в революцию как закон развития народов, остатки наивных европейских концепций прошлого века привились в России, и вера в революцию дошла до фанатизма. Выросло поколение убежденных, что все революционеры святые, а их лидеры - святые кормчие святых. Корвин-Коссаковский знал этих кормчих. Бакунин получил представление о крестьянстве из литературы и народных былин, не глубже были познания у Огарева и Герцена, Ткачев же яркими красками изображал жизнь крестьянина после победы революции: "И зажил бы мужик припеваючи, зажил бы жизнью развеселою. Не медными грошами, а червонцами золотыми мошна бы его была полна. Скотины всякой, да птицы домашней у него и счету не было бы. За столом у него мяса всякие, да пироги именинные, да вина сладкие от зари до зари не снимались бы. И ел бы он и пил бы он, сколько в брюхо влезет, а работал бы, сколько сам захочет. И никто бы, ни в чем бы неволить его не смел: хошь ешь, хошь на печи лежи. Распречудное житье".