Уилбур Смит - В поисках древних кладов Страница 85

Все длилось не больше двух минут, но казалось, прошла целая вечность. Они, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли среди клубов пыли, а вокруг лежала дюжина огромных черных туш. Барабанный топот стада стих в лесу мопане, а на них с громким ревом надвигалась новая опасность.

Их лизнул первый язык огня. Зуга почуял резкий запах горелых волос. В тот же миг облако пыли внезапно рассеялось, и они несколько секунд вглядывались в картину, от которой отнимались ноги.

Жасминовые кусты не горели, они взрывались столбами пламени.

— Бегите! — крикнул Зуга. — Уходите отсюда!

Рукав его рубашки обуглился, воздух болезненно обжигал легкие. Они добежали до опушки леса мопане. Блестящие зеленые листья пожухли и пожелтели, их края закрутились от пекла. Перед ними заклубился черный дым, и Зуге почудилось, что высыхают его глазные яблоки. Он знал, что сейчас на них обрушились лишь жар и дым, доносимые ветром, но если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Перед ним, как привидения, виднелись готтентоты и носильщики. Они пробирались вперед, но слабели и теряли направление.

Внезапно, поглотив их с головой, налетели клубы дыма. Пламя не могло перескочить через открытое пространство, и жар доносился лишь порывами. Густую мглу пронзили лучи солнца, и к ним проник глоток сладкого свежего воздуха. Они с жадностью вдохнули и сгрудились, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги почернело и покрылось волдырями, он сотрясался в приступе кашля. Переведя дыхание, он хрипло прорычал:

— Мясо, наверно, хорошо прожарилось. — Он указал на туши буйволов.

В этот миг откуда-то сверху тяжело свалилось какое-то существо. Человек поднялся на ноги и с трудом захромал к ним. Зуга хрипло рассмеялся.

— Ты скор на ногу, — приветствовал он Марка-носильщика, и остальные весело подхватили насмешку.

— Когда ты летишь, орлам впору стыдиться, — хохотал Ян Черут.

— Тебе бы жить на верхушках деревьев, — смачно добавил Мэтью, — с твоими волосатыми собратьями.

К вечеру они разделали буйволиные туши на влажные красные ломти и развесили их на коптильных полках. Полки представляли собой скрещенные шесты; под ними разводили медленно дымящий костер из сырого дерева мопане.

Теперь мяса для каравана хватит на много недель.

Камачо Перейра не сомневался, что если просто идти вдоль склона, держась чуть ниже обрывистого края, то в конце концов он набредет на след каравана. Сотня человек, идущих колонной, протопчет тропу, которую не заметит разве что слепой.

Но с каждым днем уверенность его иссякала. Они шли сквозь удушающий зной, от которого дрожал воздух. Жара, казалось, накатывала с удвоенной силой, отражаясь от черных холмиков-копи и магнетитовых скал, сверкавших на солнце, как чешуя чудовищной рептилии.

Из отряда, выделенного ему единокровным братом Альфонсе, он уже потерял двоих. Один неосторожно наступил на что-то вроде кучи сухих листьев, а эта куча в мгновение ока превратилась в разъяренную габонскую гадюку метра в два длиной и толщиной с человеческое бедро. Ее спину украшал отталкивающе красивый ромбовидный узор, голова была размером с мужской кулак. Разинутый рот отливал нежно-розовым оттенком осетрины, оттуда торчали изогнутые зубы сантиметров в восемь длиной. Она впилась в обидчика и выпустила ему в кровь полчашки самого токсичного яда в Африке.

Разорвав змею на клочки залпами из винтовок, Камачо и его спутники поспорили, долго ли еще протянет жертва. Ставками служила предполагаемая добыча. Камачо, единственный обладатель часов, был назначен хронометристом. Все собрались вокруг умирающего. Одни призывали его прекратить бесполезную борьбу, другие хриплыми голосами умоляли продержаться подольше.

У него начались судороги, он изгибался дугой, глаза полезли на лоб, челюсти сжимались в дьявольской усмешке, он потерял контроль над мышцами мочеиспускательного канала. Камачо опустился на колени рядом, поднес к нему связку дымящихся листьев тамбути, чтобы вывести несчастного из шока, и проговорил:

— Еще десять минут — ради старого друга Мачито, продержись еще десять минут!

С той последней судорогой дыхание с ужасающим бульканьем вырвалось из горла умирающего. Когда его сердце перестало биться, Перейра встал и с отвращением пнул тело ногой.

— Он всегда был шакалом, пожиратель падали!

Они принялись сдирать с него вещи, представляющие хоть маломальскую ценность. Из складок тюрбана выпали пять монет, пять тяжелых золотых мухуров Ост-Индской компании.

Во всей этой шайке не было ни одного человека, который не продал бы охотно в рабство родную мать за один золотой мухур, не говоря уже о целых пяти.

Едва блеснуло золото, как все ножи с сардоническим железным смехом выскочили из ножен, и первый, кто попытался потянуться за сокровищем, откатился в сторону, стараясь запихнуть внутренности в аккуратный длинный разрез на животе.

— Пусть лежат! — заорал Камачо. — Не прикасаться, пока не бросим жребий!

Ни один из них не доверял другому, и, пока тянули жребий, все ножи оставались наготове. С завистливым ворчанием победителям позволили подойти по одному и взять свою добычу.

Человек с распоротым животом дальше идти не мог, при каждом шаге его внутренности вываливались наружу, и поэтому он был все равно что мертв. А мертвому, как известно, личные вещи не нужны. Ему оставили рубашку и брюки, все равно эти вещи были порваны и безнадежно запачканы, но стянули все остальное — так же только что они раздели другого бедолагу. Потом, отпуская непристойные шутки, прислонили к основанию ствола марулы, оставив рядом для компании обнаженную жертву змеиного укуса, и отправились дальше вдоль откоса.

Отряд отошел на сотню шагов; на Камачо вдруг нахлынуло сострадание. Много лет они сражались, шли и распутничали бок о бок с умиравшим. Он вернулся.

Тот встретил его измученной усмешкой, от которой потрескались запекшиеся губы. Камачо ответил своей обычной сияющей улыбкой и бросил ему на колени заряженный пистолет.

— Будет лучше, если ты пустишь его в дело прежде, чем ночью тебя найдут гиены, — сказал он.

— Ужасно хочется пить, — проскрежетал умирающий, и из глубокой трещины на нижней губе выступила бусинка крови, яркая, как императорский рубин. Он впился глазами в девятилитровую бутыль с водой, висевшую на бедре Перейры.

Камачо передвинул бутыль на поясе так, чтобы ее не было видно. Содержимое соблазнительно булькнуло.

— Постарайся об этом не думать, — посоветовал он.

Существовала грань, где кончалось сострадание и начиналась глупость. Кто знает, когда и где они в следующий раз найдут воду? В этой проклятой Богом пустыне вода была ценностью, и не следовало попусту переводить ее на того, кто все равно почти что мертв.