Том Эгеланн - Разорванный круг Страница 9

Я смотрю перед собой и ничего не вижу. Со временем отец стал для меня лишь неясным воспоминанием. Только через много лет после его смерти я понял, как плохо знал его. Он редко общался со мной, все двери и окна в его внутренний мир были закрыты. Всего несколько раз я видел, как в его глазах мелькало бешенство. Но большую часть времени он был тихим, задумчивым человеком. Приходил домой со службы или приезжал с раскопок и исчезал в своей комнате в подвале, где работал над каким-то ученым трудом, о котором не любил говорить и которого я никогда не читал.

Я вижу папу глазами ребенка.

Мама о нем никогда не говорит. Профессор этого не любит. Ему трудно выносить, что его дорогая женушка когда-то страстно и безудержно любила другого мужчину. Он чувствует себя так, словно ему досталось пирожное не первой свежести. Однако мне его ревность кажется странной: мать уже прожила с ним вдвое дольше, чем с папой.

Папы мне не хватает. Но с другой стороны, любой сын хотя бы иногда вспоминает, что у его отца между ног висит мошонка, где он некогда был прыгающим живчиком, и там же болтается предмет, который, разбухая, проникает в тело матери и доставляет ей блаженство. Иногда я чувствую себя ненормальным. Может быть, кто-нибудь пришлет мне пластиковую чашку с розовыми таблетками?

Случается, что я вижу в папе самого себя. В этом нет ничего противоестественного. Я никогда не испытывал к нему почтения. Иногда меня это мучает. Мне приходилось читать об отцах, которые сформировали личность своих сыновей, но я не понимаю, что же, собственно говоря, мой папа передал мне. Меланхолический склад ума? Увлечение археологией? Это просто случайность. Я стремился к науке, требующей размышлений, к профессии, соответствующей моим наклонностям и замкнутому характеру. Когда я осмеливался войти в кабинет отца, он иногда отрывался от своих бумаг и находок, холодно улыбался и показывал мне веретено или заостренный кремень, о которых он, судя по всему, знал много чего. Я тогда еще не видел разницы между обоснованной догадкой и эмпирическим истолкованием. Но мне казалось, что папа может читать прошлое.

Его внезапно пробудившийся интерес к скалолазанию противоречил всему его складу. Он был человеком осторожным. Я и сам такой. Немного стеснительным. А заманил папу в горы не кто иной, как Трюгве Арнтцен. В очень подходящий момент, надо сказать. Поэтому я никогда не мог простить ему, что он не спас отца. Если вообще пытался. Он чрезвычайно ловко воспользовался ситуацией и принял в свое владение подержанную папину вдову.

Я рассеянно стою с телефонной трубкой в руке, время перестало существовать. Доктор Розерфорд окликает меня.

— Что вы знаете о моем отце? — быстро спрашиваю я.

— Мы к этому вернемся. Сначала ларец.

— Как он умер?

— Повторяю: когда мы получим ларец…

— Я подумаю, — откашливаюсь я. Обещаю взвесить предложение. Не спеша благодарю за внимание и кладу трубку.

Потом бегу к двери, спускаюсь по лестнице, выскакиваю на улицу. Красный «рейнджровер» исчез. Отлично. Возможно, громила за рулем просто ждал свою девушку.

Я понятия не имею, кто такой этот доктор Розерфорд из Лондона, директор Королевского Британского института археологии. И насколько легко, он рассчитывает, меня можно обмануть. Но я знаю две вещи.

Не существует такого учреждения, которое называлось бы Королевский Британский институт археологии.

И еще. Оказывается, не только я подозреваю, что смерть папы не была несчастным случаем.

Папа похоронен на Грефсенском кладбище. Простенькая плита стоит под старой березой. Мама вносит ежегодно плату за уход.

Я сижу на корточках перед плитой из красного гранита, на которой вырезано имя папы. Даты жизни не указаны.

Нет ничего, что привязывало бы папу ко времени. Биргер Белтэ. Мы с мамой решили, что так будет лучше.

В коричневом бумажном пакете у меня горшочек с желтыми лилиями. Я высаживаю их рядом с надгробной плитой. Чтобы они светились перед папой. Где бы он ни был.

В лесу, между бабушкиным домом и монастырем Вэрне, под огромными дубами есть старое захоронение. Время давно стерло все буквы с тяжелых чугунных плит, но мне бы очень хотелось узнать, что за люди покоятся под ними. Мама сказала, что когда-то им принадлежала территория монастыря Вэрне. Поэтому им и разрешили устроить погребение в лесу. Помню, я тогда подумал: «А мы, все остальные, должны покоиться на кладбище».

На парковке двое мужчин стоят, опираясь на капот красного «рейнджровера». Эту машину я наблюдал в зеркале заднего вида все время, пока ехал из дома. Когда они меня заметили, один из них пошел мне навстречу. Внешность Кинг-Конга. Я успеваю сесть в машину и закрыть дверь. Он стучит в боковое стекло. У него толстые волосатые пальцы. Перстень с печаткой какой-то заграничной школы. В другой руке мобильный телефон. Я завожу Боллу. Начинаю выезжать со стоянки. Он хватает ручку двери. Может быть, он пытается задержать мою машину. И меня бы нисколько не удивило, если бы ему это удалось.

На мое счастье, рука соскальзывает. В зеркало я вижу, что он подбегает к своей машине.

Болла создана не для участия в гонках. Нечего и пытаться. Спокойно еду к улице Хьельсос. Когда появляется красный автобус, я пристраиваюсь к нему. Получается что-то вроде кортежа. Автобус. Болла. «Рейнджровер».

На стоянке автобусов возле тупика между улицами Хьельсос и Лофтхюс я пристраиваюсь за автобусом в узком месте с односторонним движением. Здесь я внезапно торможу. И с чувством глубокого удовлетворения наблюдаю, как шлагбаум отсекает от меня «рейнджровер».

II

СВЯТОЙ ЛАРЕЦ

— Не может быть! Малыш Бьорн! Это ты?

Постарела. Грета всегда производила впечатление очень немолодой (хотя слово «зрелая», пожалуй, будет более уместным). Но она принимала свой возраст с врожденным достоинством. Когда мы познакомились, она лихо зачесывала посеребренные сединой волосы и носила облегающую юбку и черные ажурные чулки. Сейчас я вижу, что за последнее время она сильно сдала. Глаза по-прежнему горят, но на худом лице отчетливо проступили морщины и пигментные пятна. Дрожащие руки с тонкими пальцами похожи на коготки крохотного воробья. Седые волосы заметно поредели. Она чуть склоняет голову набок. «С тех давних пор прошло немало…» — задумчиво произносит она. Голос надтреснутый, нежный. Когда-то давно я был в нее влюблен.

Улыбка та же, что и раньше, и взгляд тот же, но очарование пропало. Она отступает в сторону и впускает меня.

Квартира ничуть не изменилась: огромная, забитая мебелью, темная, наполненная терпкими ароматами. Комнаты, комнаты, комнаты. Необыкновенно широкие двери. Лепнина на потолке. На комодах и узких полках фигурки библейских персонажей. Моисей на горе Синай. Мария с Иисусом у яслей. Нагорная проповедь. Распятие Христа. В маленьких плетеных креслицах из лыка сидят медвежата и куколки с неподвижными фарфоровыми личиками. Возможно, именно они напоминают Грете Лид-Вэйен о детстве, о котором она отказывается говорить. Кажется, у нее нет родственников. Во всяком случае, она ни с кем не поддерживает близких отношений. Грета заполнила пустоту жизни наукой. И мужчинами. Повсюду книги. Она замуровала себя в своей квартире в престижном районе Фрогнер и наслаждается одиночеством.

Она ведет меня в гостиную. Проходим мимо спальни. Через приоткрытую дверь видна неприбранная постель. Чужие постели смущают меня. Я отвожу взгляд.

Грета изменилась. Теперь она пожилая дама. Даже походка стала шаркающей.

Со стула спрыгивает кошка и исчезает под роялем. Я терпеть не могу кошек. А они не любят меня.

Грета кивает на плюшевый диван:

— Надо бы предложить тебе чего-нибудь выпить… — Она грузно опускается на стул.

Что-то случилось, я это чувствую. И все-таки не осмеливаюсь спросить.

Она смотрит на меня. С грустной улыбкой. Старинные настенные часы громко бьют два.

— Мне нужна помощь. — Я с трудом подавляю чихание. От кошачьей шерсти свербит в носу.

— Я так и подумала. Ты не ходишь по гостям без дела.

В ее словах мне слышится мягкий укор, но, возможно, она лишь констатирует факт или намекает на вечер двенадцатилетней давности, когда я набрался храбрости и признался ей в любви. Мне было двадцать. Ей много за пятьдесят. Я всегда был со странностями.

— Я постарела? — спрашивает она.

Я никогда ей не врал. Поэтому сейчас молчу. Возраст всего лишь точка на хронологической прямой. В восемьдесят шесть лет математик Кэтлин Оллереншоу разрешила древнюю математическую задачу «магический квадрат». В каком направлении ни складывай, получается всегда тридцать:

0 14 3 13

7 9 4 10

12 2 15 1

11 5 8 6