Идеалист - Михеев Дмитрий Федорович Страница 2

Ага, вы усаживаетесь поудобней? Ну так и я не стану больше мешкать. Для начала вытолкнем его с помощью пожилой усталой женщины из зала для младших научных сотрудников «ленинки» — в конце концов, сколько можно: десятый час, суббота… Пусть он пройдется по вечерней Москве сентября 1967 года, подышит ее имперским воздухом, услышит смех, обрывки фраз и иностранную речь, заразится ее суетой, засмотрится на стройный силуэт в вечернем платье, и, кто знает, может быть, случай подарит нам начало романа: «она легонько ойкнула, пошатнулась, и он едва успел удержать ее за талию, — простите, — ничего, что с вами? — нога, каблук, — позвольте я помогу?»…

Ничего подобного! Илья медленно спускается по ступенчатому пьедесталу «ленинки», на ходу застегивая до верху плащ, будто отгораживаясь от реальности, и прямиком направляется в метро. На эскалаторе он не стоит и, естественно, ничего не замечает. В вагоне он прислоняется к стеклу и, закрыв глаза, пытается понять, где между чушью и гениальностью место его сегодняшней мысли о происхождении качественно новых понятий. Но внимание его уже расшатано, в нем появилась течь, и разговор двух женщин просачивается в него.

— А я тебе скажу, она сама его довела. Уж если в партком бегала жаловаться, то это, скажу тебе, не жизнь.

— А кто нынче не пьет? Разве что твой, так и то — из-за печени.

Столь важное заявление заставило Илью открыть глаза и сконцентрировать свое изумление на переносице говорившей, и только новый разговор спас бедную женщину от испепеляющей радиации его взгляда.

— А куда податься? Поволок ее к Бубновому, а там уже Тамарка с Утробой, поддавшие…

С бесстыжей любознательностью натуралиста, мгновенно забыв про свою прекрасную, но слишком холодную Гносеологию, Илья набросился на новую жертву своего любопытства. Это были трое парней с равнодушно-снисходительными физиономиями и лениво блуждавшими глазами.

— …Послал Бубнового взять две банки водяры и чего-нибудь пожевать. Ну, пока он ходил, моя расхныкалась, «куда ты меня привел?..»

Ловко маскируя свои движения под толчки и покачивания вагона, Илья подкрадывался к говорившим как кошка к пьющему воробью. При этом он старался не только приблизиться как можно ближе, но и повернуться зачем-то правым ухом.

— Короче, начала из себя…корчить. Пришлось слегка успокоить. Потом стакашку хватанула, и все пошло путем…

— А что Бубновый? — спросил один из приятелей.

— А что ему! Два стакана выжрал и размяк, скот.

— Да, слушай, Боб передавал, чтобы ты манки вернул.

— Скажи своему Бобу, что он…, когда я ему предлагал… Выпрыгиваем, наша.

Парни выскочили, оставив едва не плачущего Илью: за несколько минут он выпал из взвешенного состояния трансцендентного мира в осадок реальности. Ему хотелось догнать их, уцепиться за рукав и спрашивать. Что значит: «поволок», «пошло путем», «успокоил», «банка водяры»? Он снова ничего не видел. Его воображение, изголодавшееся на метафизической диете, рисовало здоровенного парня, который тащит за волосы обмякшее тело девушки, втаскивает в автобус и швыряет на сиденье. Потом в замызганном притоне она плачет и гримасничает, а он вливает ей в рот водку; приходит Бубновый, похожий на червонного, и ставит на лавку два трехлитровых баллона, при этом утроба жирно радуется…

«Экий чурбан, интелли-х-ент! — в переводе на старомодный литературный язык воскликнете вы, — с Марса он, что ли, свалился? Не знает, что такое банка водяры! Да где он жил, учился? Вообще, таких сейчас не бывает».

Бывает, дорогой читатель, бывает. Мало, но бывает. Да вы и сами встречали — таких всегда затирают в метро и автобусах, а в магазинах просят говорить громче. Выловить такой экземпляр гораздо проще, чем поймать рыбешку в Москве-реке: надо только заглянуть в воскресный день (во время трансляции матча из Канады) в «ленинку». Только вот зачем это делать, стоит ли он вашего драгоценного внимания? Не знаю, не знаю… Не хочу навязывать вам своего мнения, напомню, однако, что от этих «яйцеголовых» вечно всякие неприятности происходят, хотя на вид они совершенно безобидны. Да и вымирают они у нас… Это, разумеется, не аргумент — мало ли всяких вымерло, но ведь жалко все-таки…

Нельзя, я думаю, не признать, что в ходе «величайшего социологического эксперимента» спор: «среда или наследственность?» был окончательно разрешен в пользу среды. Среда, а точнее, бытие определяет сознание. Неплохо иметь графские гены, если к ним в качестве бесплатного приложения прилагается легион нянек, швейцарско-франко-англо-немецких гувернеров и полный пожизненный пенсион — какие нежные и чудные растения порой произрастают на этой почве! И как бесплодны те же гены на скудной почве детских садов, пионерских отрядов и коммунальных квартир.

Илья Снегин не орал в смешанном хоре младенцев детских ясель № 874, не декламировал стихов «любимому вождю» в смешанном хоре детского садика № 1234, не жил интенсивной общественной жизнью коммунальной квартиры, но красный галстук носил с удовольствием и особенно гордился двумя нашивками на рукаве. Дитя военного и учительницы русской литературы (nota bene — русской литературы!) он вначале, как и положено, мечтал стать суворовцем и без сомнения стал бы им, если бы перед самым поступлением не искупался первого мая в горной речке. Он не потерял, однако, надежды стать военным, хотя и не танкистом, как отец (уж слишком приземленными казались ему танки), а летчиком, и готовился к военной карьере под жестким руководством отца. Он отлично учился, делал планеры и яхты, лепил приемники и играл в шахматы, закалял себя спортом и фотографировал, участвовал в кружках по математике и физике, читал Жюля Верна и Герберта Уэллса, как вдруг погиб его отец. Он с мамой и едва наметившимся братцем перебрались из Венгрии в Союз, где на целых два года Илья был отдан деду. Смешной, рассеянный дед занимался букашками и разными прочими насекомыми, однако имел шикарную библиотеку. Жизнь Вселенной — от муравьев до сверхновых звезд и океанских пучин — была в книжных шкафах со скрипучими застекленными дверцами. Не удивительно поэтому, что к девятому классу ужасно умные и всё-всё-знающие ученые вытеснили с пьедестала элегантных, подтянутых военных, да так на нем и остались. Правда, в отличие от деда, они были физиками и спортсменами.

Когда он попал, наконец, в безраздельную сферу влияния матери, ей пришлось столкнуться с оригинальной и весьма дельной философией. Человек, в сущности, очень прост, все его качества являются производными от двух основных: силы ума и силы духа. Скажем, честность — явное следствие ума, ибо лгать неразумно. Ложь — свидетельство глупости и слабости. Коварство — ум в сочетании с трусостью и т. д. Из двух основных качеств первенствовал, разумеется, ум, ибо со слабым, но умным человеком еще можно говорить, но с дураком… Русская литература не имела умного и одновременно сильного героя вроде доктора Штокмана или Френка Каупервуда (ум последнего, правда, был не в ту сторону ориентирован), кроме, пожалуй, героев Чернышевского да личности Маяковского, все ее мысли не стоили десятка страниц «Диалектики природы».

Елена Павловна (открою наконец имя его мамы, чтобы не склонять всуе, ставшее подозрительным, слово «мать») пришла в ужас от смеси писаревщины с базаровщиной и попыталась натравить на сына изящную словесность, томных балерин и бородатых живописцев, однако без видимого успеха. Если что-то и задержалось в последнем, самом мелком фильтре его сознания, то благодаря лишь природной музыкальности… Вот Вам и гены! Нам так и не удалось обойтись без них. Илья страстно любил петь, он пел, еще до того, как научился говорить, и я подозреваю (как жаль, что этот факт невозможно проверить), появившись на свет, он не закричал, как нормальные дети: «караул, куда я попал!», а запел что-то вроде: «Широка страна моя родная!» В шестнадцать лет он знал все известные у нас мужские арии и половину женских, благо голос его блуждал в это время (в зависимости от настроения и обеда) по всей средней части нормально расстроенного домашнего пианино. На почве музыкальности возник и его первый настоящий комплекс: не научившись играть ни на одном инструменте (вначале он признавал только фортепиано — единственный, не считая барабана, инструмент, достойный мужчины — которого, увы, не было, а позже в связи с переездами он упустил время), Илья завидовал каждому, кто мог сыграть двумя руками собачий вальс, и преклонялся перед всяким, кто мог исполнить неизменные полонез Огинского или первую часть «Лунной».