Наполеон Бонапарт - Наполеон. Афоризмы Страница 7

Конституционалисты — простаки; во Франции были нарушены все договоры: ликурги могут делать все, что им заблагорассудится, — все будет нарушаться; хартия — не более чем клочок бумаги.

Нации, людям, армии, Франции в целом не нужно забывать свое прошлое: прошлое составляет их славу.

Легче построить республику без анархии, чем монархию без деспотизма.

Люди, являющиеся хозяевами в своих домах, никогда и никого не преследуют, а король, которому не противоречат, — хороший король.

Реформаторы, в сущности, больные люди, которым жаль, что у других хорошее здоровье; они запрещают всем лакомства, которых им самим нельзя.

Не люблю, когда притворяются, что презирают смерть; один из главных законов — нужно смириться с тем, что неизбежно.

Трус убегает от вора; слабого бьет сильный; в этом основа политики.

В лакедемонцах я вижу только смелых и диких людей; лучшие годы Лакедемона — Средневековье, когда все капуцины, кого ни возьми, умирали в ореоле святости.

Сенат был бездеятельным, пока я не оказался побежденным. Выйди я победителем, я получил бы его одобрение.

Реньо обладал красноречием; по этой причине я часто посылал его с речами в Палату и Сенат. Нынешние ораторы — не более чем бездарные болтуны.

Ожеро предал меня; я всегда считал его подлецом.

Реаль довольно неплохо организовал мою полицию. В хорошем настроении я припоминал ему отрывок из его революционного журнала, в котором он призывал всех истинных патриотов собраться 21 января, чтобы вместе съесть свиную голову. При моей власти он не ел свиных голов, но заработал немало денег.

Людовик XVIII очень мудро повел себя по отношению к убийцам суверена; его долгом было простить их, ибо это было сугубо личное происшествие в его семье; но государственная измена, вымогательство и неуважение к власти, принадлежащей в высшей судебной ступени, — этого я не мог им простить.

Мы уважаем лишь тех потерпевших неудачу, кто уважал себя в своем величии.

Блюхер заявил, что он сражался каждый день с тех пор, как в январе 1814-го пересек Рейн, и до того, как вступил в Париж. Союзники признают, что за эти три месяца потеряли около 140 ООО человек; думаю, их было еще больше. Я атаковал их каждое утро, до линии протяженностью сто пятьдесят лье. При Лa-Ротьере Блюхер дрался как никогда; мой конь был убит. Прусский генерал был просто хорошим солдатом; он не знал, как извлечь выгоду из своих преимуществ того дня. Мои гвардейцы про явили чудеса храбрости.

Сенат обвинил меня в изменении его актов, другими словами — в подделке документов. Весь мир знает, что я не любитель подобных штучек: один мой намек действовал так же верно, как мой приказ; всегда выполнялось больше, чем я просил. Если бы я презирал человечество, в чем меня упрекают, то система доказывает, что я оказался бы прав.

Меня нельзя упрекнуть в том, что я ставлю свою честь выше благополучия Франции.

Я сказал, что Франция — во мне, а не в парижском народе. А мне приписали фразу: «Франция — это я», что является абсурдным.

В глазах общественности, свергнутый правитель — узурпатор; тот, кто дарует милости и должности, — настоящий король; Амфитрион{5} в глазах Созия — тот, с кем он обедает.

Некоторые люди добродетельны лишь потому, что у них нет возможности быть другими.

Простолюдин мечтает, чтобы Бог был королем, который держит Совет при дворе.

«Мысли» Паскаля — полная ерунда; о нем можно сказать, как говорят низшие сословия о шарлатанах: «Он определенно прав, ибо мы его не понимаем».

Жажда править умами — одна из самых сильных человеческих страстей.

Не думаю, что Бурбоны понимали выгоды монархии лучше меня. Что до их династии, увидим в конце концов: они прокладывают свой маршрут в политических играх весьма высокого уровня.

Были революционеры, чьи действия отмечены особым величием и благородством; к ним можно причислить Ланжюине, Лафайетта, Карно и некоторых других; это люди, которые пережили самих себя; их роль сыграна, карьера закончена, а влияние прошло. Они — очень хорошие орудия, которыми надо уметь пользоваться.

Я не думал, что этот интриган Деказ так коварен. Но в любом деле следует дождаться конца.

Уникально в моей судьбе то, что я заставил своих врагов либо служить мне во славу, либо умереть.

В свете последних событий мне кажется, что катастрофы были сильнее человека.

Шатобриан удостоил меня красноречивой, но довольно несправедливой обличительной речью. Он немало сделал в интересах короля. Он гениален.

Договор 20 ноября был не лучше, чем капитуляция Парижа: не знаю, кого в этом винить — иностранцев или французских министров.

Кто бы мог подумать на поле боя при Фридланде или на плоту на Немане, что русские будут по-хозяйски распоряжаться в Париже, а пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?

Когда пруссаки распорядились, чтобы я вывел войска из Германии в течение трех недель, под моим командованием еще оставалось шестьсот тысяч человек. Я думал, в их кабинете сошли с ума: успех оправдывает все; но глупость, сквозившая в пруссаках, была бахвальством чистой воды.

Самая невыносимая тирания — тирания со стороны подчиненных.

При противостоянии в термидоре правительство отстранило меня от командования моей армией; но Обри засадил меня в тюрьму. Слуги всегда идут дальше своих хозяев.

Это правда, что со своим падением я оставил Франции большие долги. Однако оставались мои запасы на черный день; и что с ними сделали?

Человек, который за забавами забывает о своей боли, не будет терзаться долго; это лекарство от мелких зол.

Я никогда ни в чем не отказывал императрице Жозефине, зная ее искренность и преданность.

Я терплю упоминания о глупостях некоторых монархов, подобно тому как люди не распространяются о благосклонности своих бывших любовниц.

Марш Груши из Намюра до Парижа — один из выдающихся подвигов войны 1815 года. Я думал, что Груши пропал вместе со своими пятьюдесятью тысячами солдат и я соберу свою армию у Валенсьена и Бушена, заручась поддержкой северных крепостей. Я мог бы создать там систему обороны и воевать за каждый клочок земли.

Ней и Лабедуайер сами виноваты, что были расстреляны, как мальчишки: они не знали, что в революции тот, кто теряет время, всегда проигрывает.

Не найдется и четырех страниц, напечатанных за эти четыре года, где бы была правда о моем правлении и действиях отдельных личностей. Среди писателей много клеветников, но ни одного Фукидида.

Я всегда считал, что преступно для монарха призывать иностранцев, чтобы поддержать свой авторитет в собственной стране.

Я хорошо понимаю, как Фуше удалось составить списки изгнанников; но я не могу уразуметь, как там оказались имена, которые я там нашел.

Испанцам ничего не оставалось, кроме как принять конституцию, которую я предложил им под Байонной; к сожалению, тогда они для этого еще не созрели (я говорю обо всем народе).

Объединить цвет талантливых личностей всех классов в Институт было прекрасной идеей. Исказившие сей момент национальной славы должны были обладать очень скудным воображением.