Виктор Ардов - Этюды к портретам

В.Ардов

Этюды к портретам

I

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Апрель 1957 года. 27 лет прошло с того дня, как меня разбудили утром, показав газету с траурным объявлением о смерти В. В. Маяковского… Слухи о гибели поэта ползли по городу еще накануне. Я старался не верить. А тут с четкостью обычного извещения этого типа все было сказано просто, кратко и беспощадно.

Тогда я заплакал открыто — не стесняясь людей. Я не имел силы пойти на похороны. Полагал я, что провожающих— искренне огорченных и праздных зевак — будет более чем достаточно…

Считаю, что пришло время записать все, что могу сообщить о нашем великом поэте, потому что боюсь, как бы не исчезло из памяти многое такое, что надо оставить, хотя бы в помощь людям, изучающим творчество и жизнь Маяковского.

ВСТРЕЧИ С МАЯКОВСКИМ. ЗНАКОМСТВО

Стихи Маяковского я узнал значительно раньше, нежели впервые увидел их автора. Думаю, не ошибусь, если скажу, что уже в 1917 году попадались мне ранние вещи поэта.

А что касается знаменитых «гимнов», напечатанных в «Сатириконе», то большую часть их я помню по номерам «Сатирикона», который я читал исправно, что мне по будущей моей деятельности и положено было. Но, как известно, Маяковский не всегда подписывал в журнале эти произведения. И я полагал, что автор их — художник А. А. Радаков: он иллюстрировал сатирические «оды» и «гимны». Надо сказать, что Радаков сочинял стихи: прежде печатались его рифмованные подписи к собственным рисункам.

Но и по сей день я помню свое впечатление от «Гимна взятке» и от «Гимна критику». Очень понравились и рифмы, и смелость образов, революционность. Я очень обрадовался (хотя и удивился), узнавши, что автор прекрасных издевательских «гимнов» — не Радаков, а сам Владимир Владимирович.

Должен сказать, что я до сей поры очень люблю первые вещи Маяковского: «Вечер», «А вы могли бы?», «Кое- что про Петербург», «Послушайте», «Скрипка и немножко нервно», «Война объявлена» и т. д.

А впервые я увидел Маяковского в «Кафе поэтов» в двадцатом, наверное, году. Он сидел во второй комнате, где были столики для «своих». Сидел один и ел неприхотливые блюда, разрешенные к продаже едва ли не в одном только этом кафе из всего города. Меня сразу же поразила неслыханная внешность поэта. Спутники мои назвали мне Маяковского, и, естественно, я с особенным интересом стал его разглядывать.

Он показался очень взрослым (мне самому было неполных двадцать лет). Но на деле Владимиру Владимировичу было тогда лет двадцать семь. Полная сил молодость огромного таланта, казалось, сочилась изо всего его существа. Большие черные глаза светились энергией, юмором, творческим горением… Он поглядывал на тех, кто появлялся в комнате, быстрыми взорами этих кавказских «волооких очей».

Вошел Анатолий Мариенгоф, в те годы молодой красавец, пользовавшийся большим и тщательно подогреваемым успехом у своих литературных поклонниц — «мироносиц», как тогда говорили… Мариенгоф старался и по прическе, и по костюму походить на Пьеро — маску комедии дель-арте, возрожденную во Франции в середине прошлого века, а к началу нашего столетия докатившуюся и до конфетных коробок, и до духов, и до виньеток в журналах-

Мариенгоф был очень самоуверен. Он даже бравировал этим свойством… Достаточно сказать, что он не отставал в демонстрации презрения к публике от Есенина. И тоже обдуманы у него были все приемы этакого парнасского величия. А тут я прочел на лице у «корифея имажинизма» явное смущение. Он почтительно наклонил голову и произнес робко:

— Здравствуйте, Владимир Владимирович…

Маяковский саркастически улыбнулся. На мгновение в глазах у него вспыхнул издевательский огонек, и он ответил:

— Здравствуйте, Мариенбад.

По лицу Маяковского пробежала короткая улыбка. Она говорила: я бы мог и еще пошутить над тобой, да не стоит уж…

Мариенгоф, никак не реагируя на искажение его фамилии и, видимо, боясь продолжения беседы, ушел.

Впрочем, надо объяснить читателю смысл такого искажения. «Мариенбад» — название всемирно известного курорта в Австрии. «Мариенгоф» — название курорта под Ригой, теперь он переименован в Майори (латышское название вместо немецкого). Подчеркивая в фамилии Мариенгофа ее «курортное» звучание, Маяковский как бы высказывается в том смысле, что стихи Мариенгофа носят курортный характер.

А я уже не мог оторвать глаз от Маяковского. Он сразу поразил мое воображение. Разумеется, я еще не воспринимал его во всю ширь его таланта, обаяния, значительности человеческой и поэтической. Все это разворачивалось передо мною (как, вероятно, и перед многими другими читателями и почитателями) на протяжении ряда лет, заполненных громкой, все растущей славой поэта, созиданием великолепных произведений, шумной общественной деятельностью, личными встречами с ним.

Но и первого впечатления для меня было достаточно, чтобы навсегда привязаться сердцем к этой огромной голове, к мощной фигуре, к голосу, равного которому я никогда больше не слышал ни до, ни после…

Помнится, довольно часто видел я после этой первой встречи Маяковского в коротком зимнем полупальто с шалью (теперь оно висит на вешалке в музее) или в широком длинном коверкотовом плаще и мягкой шляпе, а то — без головного убора и верхнего платья в летнюю жару. И всякий раз я почтительно и восхищенно провожал его глазами.

Помню прохладный весенний вечер. Это примерно двадцать шестой — двадцать седьмой год… На площади, которая теперь носит имя поэта, еще был скверик. Он оставлял только тротуар, ведущий от нынешнего здания Зала Чайковского к тому дому в глубине площади, где находится кинотеатр «Москва».

Неверный свет фонарей освещает шумливую и веселую толпу гуляющих. Около десяти часов вечера. В такое время суток много народу на Триумфальной площади. Кино и несколько театров, питейные заведения, закусочные — все это на протяжении двух кварталов. Главная улица города— Тверская — здесь вскипает, как водоворот…

И вот я вижу, как над толпою плывет голова Маяковского. Нету прохожего, который своим ростом мог бы загородить эту голову. Велюровая шляпа с большими полями неторопливо поворачивается вместе с головою во все стороны. Владимир Владимирович не «совершает моцион», а живет в толпе, наблюдает, слушает, всем своим существом поэта вбирает говор «безъязыкой улицы», которую он вооружил своими стихами…

Шаги настолько большие, что кажутся неправдоподобными. Трость размеренно и устойчиво помогает шагам. Да, это не походка фланера. Так передвигается человек, которому есть куда идти. Может быть, этот великан будет передвигаться по кольцу «бесконечных Садовых», пока не родятся в сердце, в мозгу искомые строки и образы…

Сумрак плохо освещенного вечера как бы стирает линии удаляющейся головы. Все. Маяковский прошел. Все.

Вот совершенно забыл: когда же я, что называется, «познакомился» с поэтом? Когда совершился этот ритуал рукопожатия и взаимоназывания фамилий, после которых мы уже обменивались с ним поклонами?

Вероятно, это потому, что я себя считал издавна уже знакомым Маяковского. Рукопожатия и поклоны мало чего прибавляли к моему отношению. А стать другом, близким человеком я не смел и рассчитывать: чересчур велико было мое уважение к Маяковскому, чересчур велика была разница между нами во всех отношениях.

Еще одна уличная встреча с Маяковским. Было это, вероятно, за неделю до его смерти. Погожий апрельский денек залил почти летним теплом столицу. И на Петровке появились типично летние «гуляющие»: так приятно было идти по городу в нарядном и удобном демисезонном (или совсем летнем) платье после зимних ватных одеяний…

Подснежники и фиалки, мимозы в руках продавцов и другие^ атрибуты весны. Мы шли по Петровке втроем: покойный ныне писатель Борис Левин (погибший в финскую войну), поэт Михаил Вольпин и я. Навстречу — Маяковский. Мы поздоровались. Маяковский остановил нас, протянул руку. Спросил с интонацией покровительственного добродушия (немножко пародийного: он изображал в этот момент «литературного генерала», ибо прекрасно понимал, что мы примем условия этой игры, — все трое, мы были поклонниками поэта, издавна встречались в редакциях и иных учреждениях и оценили его тон сразу; мы и отвечали ему так, как ожидалось):

— Ну что, были в ГОМЭЦе после того совещания? — спросил Владимир Владимирович.

(ГОМЕЦ — Государственное Объединение Музыки, Эстрады и Цирка, существовавшее в те годы.)

— Ну, как же, Владимир Владимирович, были…

— И авансы уже получили?

— Получили, Владимир Владимирович…

— Смотрите-ка… Обходит меня молодежь, обходит: я еще не раскачался…