Зигфрид Кракауэр - Орнамент массы (сборник) Страница 10

Возможно, он станет этим заниматься каждый вечер. Когда из ресторана уйдут гости и огни погасят, он все еще будет что-то говорить в трубку, хотя никто не будет слушать, и отвечать на письма, которые ему никто не отправлял. Туда-сюда будет летать пневмопочта, и на пустых столах загорятся сигнальные лампочки. А он, гонимый демонами коммерции, будет один-одинешенек проводить время за занятиями, на которые обречен.

Пишущая машинка

С недавнего времени я могу называть пишущую машинку своей. У меня еще никогда не было машинки. Я даже представить не мог, что приобрету ее. Разумеется, для большинства людей в этом нет ничего сложного. Они заходят в специальный магазин, осматривают модели и выбирают подходящую. Но мысль о том, чтобы купить машинку, как покупают галстук, приобрести ее, так сказать, публично, меня никогда не посещала; эта мысль казалась мне дерзкой, я бы никогда себе такого не позволил. Только благодаря череде особых обстоятельств, распространяться о которых запрещает элементарное чувство такта, машинка попала в мои руки. Как брошенная хозяином собачка подбежала она ко мне. Не дать ей крова было бы просто не по-человечески.

С самого первого мгновения я полюбил машинку за ее совершенство. Она грациозно сложена, легка, как перышко, и поблескивает в темноте. Рычажки, на которых размещены литеры, обладают стройностью ног фламинго. Когда я, как часто случалось, погружался в созерцание, у меня создавалось впечатление, что в ней ничего нельзя ни добавить ни убавить; она была именно такой, какой и должна быть. Иногда, уже после отхода ко сну, я еще раз вылезал из постели, открывал чехол и ставил машинку на стул рядом. И только после этого засыпал. По ночам меня время от времени посещали кошмары. Мне снилось, что по прибытии в незнакомый город – на юге, это я запомнил – я сдавал машинку в багаж, словно какой-то чемодан. Мне никогда не было свойственно легкомыслие, я скорее педант. Передвижения по городу были сплошной мукой.

Я долго не решался пользоваться машинкой. В своем совершенстве она казалась мне каким-то высшим существом, осквернить которое использованием по назначению просто непозволительно. Тогда, на заре наших отношений, я лишь смущенно ласкал ее прохладные детали. Легкое прикосновение уже делало меня счастливым. Или же я запускал валик и переставлял катушки. Когда мои гости не выражали восхищения машинкой, я их ненавидел.

Постепенно я привык к машинке. Обращение с ней облагородило меня. И если раньше я пытался высказать что-то через написанное, то теперь осознал, что сам процесс печатания достоин внимания. Я печатал колонки цифр и картины из букв на больших листах безупречной белизны, все это не содержало и толики смысла. В благодарность за эти бессмысленные действия, которыми я нежно воздавал должное совершенству машинки, она всегда готова была меня принять. Вскоре она стала значить для меня куда больше женщины или друзей. Мы очертя голову бросались с левого края листа в неизвестность и снова возвращались; каждый клочок бумаги покрывался шифрами. Недели пролетали мимо. А сколько приятных часов проводили мы в сумерках, когда я уже не мог различать клавиши! Тогда я отдавался на волю фантазии, и на свет появлялись великолепные картины из символов. Подобно праздничным флагам, реяли они над светлыми долинами. Гости заглядывали к нам все реже и реже. Они не понимали шрифтовых фигур и только задумчиво качали головами. В конце концов, они перестали приходить вовсе. Я в них не нуждался; мне достаточно было только стучать на машинке. Часто клавиши продолжали набор как будто сами, такой неразрывной стала наша связь. Исписанные листы накапливались в комнате.

Однажды произошло непредвиденное событие: машинка заболела. Вообще-то не сама машинка, да и «заболела» это сильно сказано. Отказала всего лишь одна небольшая клавиша, крошечная клавиша сбоку. Она взметалась ввысь, но застывала в изнеможении, не успев достичь цели. У машинки было много клавиш, и, конечно, от движений одной клавиши можно было бы отказаться. На ней были accent grave, accent circonflexe[32] и cédille[33] без «c». Если исходить из соображений пользы, то речь шла о клавише смехотворной важности, которую никто другой попросту не заметил бы. Но мне именно эта клавиша была необходима, я использовал ее в особых комбинациях. Например, я печатал длинную цепочку cédille, а сверху ставил accent circonflexe. И он висел, как крыша над пустотой, из которой высовывался хвостик. Если я помещал между ними «e», cédille становился излишним, да и «с» под такой крышей ничего не теряла. Паралич этой клавиши нарушал мою работу над решением этих проблем, тонкость которых снова и снова восхищала меня. Я отказывался осознать всю серьезность болезни. Машинка расстроена, размышлял я в тишине, должно быть, она сейчас просто не в духе, но это временно. При всей ее утонченности на нее тем более могут оказывать влияние греховные мысли, неосознанные колебания духа. Напрасно я мысленно возвращался к дням и ночам, проведенным вместе, пытаясь понять свою ошибку. Возможно, в минуту слабости я показался ей равнодушным? Удвоив заботу о машинке, я пытался добиться примирения. В ее присутствии я старался быть радостным и выдумывал новые игры на клавиатуре, надеясь, что сумею таким образом развлечь парализованную клавишу. Однако ее состояние не менялось.

В комнату проник чужой. В последние дни беспокойство выгнало меня из дому. И хотя я пытался скрывать свою озабоченность, один знакомый в кофейне все же заметил мое состояние. В конце концов он прислал мне этого мужчину; только так и можно было объяснить его присутствие. Черты этого мужчины были грубы, однако не лишены расхожей доброжелательности; под мышкой у него была большая черная сумка. Мужчина потребовал показать машинку, сиротливо стоявшую на кровати. Осознав свое бессилие, я удовлетворился тем, что смерил его придирчивым взглядом. Проходя по комнате, он наступил на множество листов, которые из-за нехватки места лежали на полу. Рывком снял чехол.

В попытке отвлечь мужчину от его намерений, я заговорил.

– Разве не чудесная машинка, – затараторил я, – одной клавише в данный момент, кажется, нездоровится, я знаю, но я ей совершенно не пользуюсь, знаете ли, ее нужно пощадить и хорошо с ней обращаться, я точно знаю, что тогда она сама пойдет на поправку, конечно, если соблюдать определенные условия; дело, знаете ли, скоро пойдет на лад.

Мужчина не ответил. Он положил сумку на стул, поднял машинку повыше и взглядом знатока принялся рассматривать ее снизу. Мне стало стыдно. Еще никогда я, хотя и жил с машинкой, не осматривал ее нижнюю сторону так, как он. Он обратился ко мне; возможно, это был монолог. Я, скорее всего, слишком сильно нажал на клавишу или же согнул рычажок. Я в смущении опустил глаза. Доказательства были против меня.

Мужчина задумчиво раскрыл свою сумку. Из нее полилось сияние, которое резало глаза. Оно исходило от гигантских отверток и щипцов, похожих на акушерские. Я не хотел смотреть и все же был почти заворожен чудовищными изгибами стали. Мужчина закатал рукава; он напомнил мне нашего домашнего врача, оперировавшего меня, когда я был еще ребенком. Своими неуклюжими пальцами он взял поврежденную ножку фламинго и выпрямил ее. Она с ужасом замерла в этом положении. Соседние ножки разделили ее судьбу. После некоторого дальнейшего вмешательства мужчина подозвал меня и приказал заглянуть внутрь. До этого я лишь до блеска начищал щеточкой наружные детали. Теперь же передо мной открылся чудесный механизм, полный спиралей и гаек, целый мир в капле воды. Я растрогался и больше не смущался.

Тем временем ужасные инструменты начали копошиться во внутренностях. Я должен был отвернуться, зрелище было невыносимым. Я слышал, как щелкали стальные щипцы, и мне казалось, что эхом раздается слабый стон. Меня обуял гнев; однако я был слишком робок, чтобы дать ему волю. Гнев перешел в единственное желание, чтобы машинка была уничтожена. Это моя машинка, думал я, но она в руках какого-то чужака, который обращается с ней как с простым механизмом. Но если это моя машинка, моя нежная машинка, на которой я когда-то импровизировал в сумерках, она не сможет пережить это вмешательство. Чужак сведет ее в могилу, я хочу, чтобы он разъял ее на кусочки. Тогда я соберу эти осколки, я укутаю их в чистую бумагу и буду хранить этот сверток в ящике стола…

Должно быть, прошло не меньше получаса. Мужчина сложил инструменты и как раз заправлял в машинку, не подававшую и виду, один из моих листов. Он начал, как принято говорить, печатать. Я старался не смотреть, но увидел: клавиша пошла. На листе было написано: féte, ça, maître, ma chère[34]. В качестве самообразования, объяснил мужчина, он запомнил все французские слова, необходимые при соответствующем ремонте. Он сообщил мне о различиях между моделями, и что он знает каждую из них. К этим машинам нужно иметь подход. Не рекомендуется слишком сильно давить на клавиши.