Виктор Ардов - Этюды к портретам Страница 16

Оценка литературных трудов Олеши не входит в задачу моих заметок о нем. Но этот писатель больше, чем многие из его собратьев по перу, был органически единым индивидуумом и в своем творчестве, и в быту. Потому-то мне пришлось заговорить о сочинениях Олеши.

Да, Олеша писал поэтично. Но ему было чуждо «нагнетание» красок во что бы то ни стало. Помнится, я спросил у Юрия Карловича: как он оценивает прекраснописанки одного видного литератора, имеющего шумный успех благодаря тому, что все подробности его сочинений безупречно красивы? Олеша ответил, сморщившись, будто отведал чего-то невкусного:

— Слушайте, нельзя писать так красиво!..

Он не только говорил так: он и писал, привлекая в свои книги детали и характеры, поступки и чувства реальные, пусть и не совсем изящные. Произведения Олеши не ограничены жестким списком уже утвержденных кем-то красивостей. Поэтичность — то есть красоту — создает сам автор. И только так делается подлинная литература! А сладкописцев Олеша презирал.

Но он легко находил элементы поэзии в повседневности. Наверное, для многих будет новостью, что прелестное имя девочки-циркачки из «Трех толстяков» — Суок — есть фамилия жены Юрия Карловича. Да, Ольга Густавовна Суок была верной спутницей жизни для нашего друга. А ее сестра, Лидия Густавовна, в ранней молодости соединила свою судьбу с Эдуардом Багрицким. И третья сестра- Серафима Густавовна — состоит в браке с Виктором Борисовичем Шкловским.

Нужно чуткое ухо поэта, чтобы в двух необычайных слогах фамилии близкого человека уловить романтическое имя почти что феи: полуребенка-полудевочки из сказки.

Редко у кого бывало и бывает, чтобы все то время, когда писатель бодрствует, он не отделял себя от творчества, от литературы, от попыток осознать и осмыслить буквально все впечатления бытия — зачем? — на потребу будущих произведений или, по крайней мере, для литературной игры. Я подчеркиваю: литературной. Почти все иронические или пародийные, нарочито нелепые и смешные, а подчас и печальные думы, афоризмы, эпиграммы, просто шутки Олеши имели отношение к его творчеству, к полемике Олеши с чуждыми ему вкусами других писателей, к публицистической оценке явлений действительности. И вот из этого неиссякающего потока столь многое делалось интересным, забавным, нужным и даже поразительным для друзей, знакомых, для читателей и коллекционеров-библиографов, что можно было смело сказать: печатным произведениям Олеши все время добавлялось его устное творчество.

Шутки и парадоксы нехитрого свойства охотно печатают и исполняют с эстрады. Олеша никогда не опускался до таких промыслов. Значительная часть его устного творчества вообще не может быть напечатана по разным причинам. Но от этого остроумие Юрия Карловича не делается ненужным. Его и по сей день цитируют люди, которые слышали самого поэта, и даже те, до кого дошли в стоустой молве жемчужины, рожденные Юрием Карловичем для себя или, в крайнем случае, для тесного круга друзей-писателей…

Мало кому известно, что Олеша был мастером поэтической игры, совершаемой при публике. Речь идет о так называемом «буриме». Французский этот термин, означающий по-русски «рифмы», присвоен сеансу публичного сочинения стихов на рифмы, тут же заданные аудиторией. Нет надобности пояснять, что это нелегко. И на эстраде всегда крайне редки исполнители «буриме». Олеша виртуозно владел блиц-стихосложением. Его выступления помнят современники, ибо в Одессе и в Харькове, в Москве и при тех выездах «на место», которые Олеша осуществлял в двадцатых годах в качестве фельетониста газеты «Труд», наш покойный друг давал сеансы «буриме».

У Олеши был великолепный аппарат писателя: говорю так по аналогии с «аппаратом музыканта». Известно, что сила звука, его глубина, темперамент и эмоциональная окраска, скорость игры и ее выразительность, то есть все то, что делает музыканта великим или посредственным, одаренным или слабым, называется «аппаратом музыканта». Так вот и у писателей существуют свои признаки литературной техники. И не просто техники в отрыве от содержания того, что данный автор пишет или в силах писать. Нет, аппарат писателя включает в себя такие свойства, как умение видеть детали действительности; изощренность (или однообразие) ритмов — в прозе они не менее важны, чем в стихах; выразительность и тонкость мыслей и описаний; богатство собственного словаря и способность слышать и воспроизводить прямую речь живых людей… Думается, что писательский аппарат Олеши был удивительно мощным. Все его произведения свидетельствуют об этом. Когда читаешь Олешу, неизменно поражаешься его творческой щедрости. У этого автора вялых, проходных, пустых мест в тексте нет. Видение мира неповторимо яркое, острое. Метафоры и эпитеты Олеши, его стиль и своеобразие таланта явлены читателю в первой же книге — в «Зависти» и не убывали до смерти Юрия Карловича. Вспомним посмертное издание «Ни дня без строчки»: эти записи могут служить учебником поэтической речи!..

В очерке, напечатанном в газете, описывая театральную репетицию, Олеша замечает, что танцовщица, одетая для выступления в тюлевые пачки и белое трико, обутая в мягкие балетные туфельки, уходила со сцены, ступая не на носки (как в танце), а на всю подошву. И он дает сравнение этой подробности: балерина стала похожей на лебедя, который уже не плывет по воде со свойственным только ему изяществом, а передвигается по суше, неуклюже переваливаясь, как обыкновенный гусь. Прочитав эти строки, я пришел в восторг от свежести и точности уподобления.

Однажды я сказал Юрию Карловичу, что атмосфера «Трех толстяков» подобна сказкам Андерсена. Он улыбнулся и произнес добродушно:

— Ну, конечно! Я и хотел этого!

Добавлю от себя: хотеть может всякий, но вот достигнуть такой степени волшебной романтики, которой обладал великий датчанин, под силу было только Олеше!

Чтобы определить своеобразие мышления Юрия Карловича, приведу еще один эпизод. Сам Олеша рассказал мне:

— Я спросил в двадцатых годах Маяковского: «Владимир Владимирович, а кто вам сшил желтую кофту?» Маяковский засмеялся и сказал: «Мама сшила»…

Обращаю внимание читателя на то, что никому, кроме Олеши, не приходило в голову заинтересоваться происхождением знаменитой кофты. И ответ Маяковского: его добрый смех при воспоминании о молодости, о бурном периоде раннего футуризма, и о собственной матери, которая помогала своим домашним шитьем свергать литературные авторитеты и правила хорошего тона… Прелестный эпизод!

Издавна знаем мы определение, сделанное А. П. Чеховым: проза поэта. Пушкин и Лермонтов, Андрей Белый и Ф. Сологуб, Анна Ахматова и О. Мандельштам являли нам высокие образцы этой прозы. Да, поэт, отказавшись от стихотворных размеров, не может утратить или сознательно отказаться от своего скрупулезного, сказал бы я, отношения к слову, к его игре, к взаимодействию образов и эпитетов, ритмов и красноречия… Присмотритесь к прозе Олеши, и и вы легко постигнете: это пишет именно поэт!

И живая речь Олеши изобличала в нем поэта: он голосом умел показать слушателям, как он ценит каждое слово, каждый звук не только в рукописи, но и в чтении вслух и в простой беседе. Звонким тенором, с хорошо отработанными интонациями человека, которому привычно излагать свои совсем не простые мысли перед аудиторией, декламировать стихи и прозу — собственные и чужие, Олеша тщательно, не назойливо выговаривал все слова и все слоги. Я написал: декламировать, ибо это забытое у нас определение, ставшее даже ироническим термином, точно выражает манеру говорить Юрия Карловича. Пишу так не в осуждение. Да, художественные произведения нельзя пробалтывать бытовыми интонациями, глотая звуки и произвольно создавая паузы. Спокон века поэты произносят свои стихи значительно, в присущей каждому из них своеобразной манере. И в том выражается творческая индивидуальность стихотворца.

Вот и Олеша в юности разработал, развил, определил для себя взыскательную систему произношения. Она была наполнена его мироощущением, его видением действительности и его откликами на впечатления быта. Мягкий и мелодичный диалект русского языка, свойственный всей Новороссии — от Одессы до Пятигорска и Закавказья, — в устах Олеши звучал благородно и даже возвышенно. Немного смягченные шипящие, не слишком подчеркнутое «а» вместо неударяемого «о» (вспомним, что в Средней России это «аканье» императивно окрашивает нашу речь), придавали разговору Юрия Карловича литературный характер. Казалось, что человек, который так бережно относится к фонетике, соответствующей правописанию, делает это потому, что для него первоисточник постижения мира — литература, и последнее выражение собственных мыслей и опыта — тоже литература. А изустная речь — только вторичное воспроизведение написанных или напечатанных слов либо замыслов, также предназначенных для опубликования.