Марина Журинская - Альфа и Омега Марины Журинской. Эссе, статьи, интервью Страница 17

В этом смысле дефект критики было бы лучше называть дефектом самопознания, тем более что в смысловом пространстве русской письменности слово критика приобрело значение тотального отрицания, – благодаря бронебойным свойствам нашей литературной критики. Вот и от библейской критики принято шарахаться, хотя на самом деле это всего-навсего исследование корпуса библейских текстов.

Впрочем, самопознанию тоже не особенно повезло; считается, что это что-то бердяевское и тем самым подозрительное. А самопознание есть необходимый компонент труда христианина, направленного на его спасение, и без него невозможно покаяние. Впрочем, как это ни назови, а суть остается, и состоит она в том, что при дефекте критики хочется с блеском себя проявить… в какой области – неважно, есть ли к тому способности – несущественно; главное, чтобы все ахнули. А вот думать о том, кто же я на самом деле – не хочется. Знала я человека, который в 14 лет писал свою нобелевскую речь, а на вопрос о том, в какой области он намерен получить премию, отвечал, что это не так существенно, главное – произвести впечатление.

В связи с этим к вышесказанному нужно добавить одну существенную деталь: если вдруг начинаешь подозревать, что не получается быть (о, конечно, исключительно по вине злых людей), то все старания направляются на то, чтобы хотя бы слыть… Так вырастает тщеславие. Тщеславие велит своей жертве оторваться от реальности; тщеславие мутит голову сценами предполагаемого триумфа. В результате – крушение и катастрофа.

А в основе тщеславия – страх, многослойный, чудовищный страх. Страшно, что не оценят твои неслыханные достоинства, что обидят, что даже просто скажут неприятное, – но ведь и обижают в конце концов, и именно благодаря тщеславному поведению. Страшно попытаться понять, что же такое ты собой представляешь. Страшно представить, что в жизни может и не быть всеобщих похвал, триумфов, награждений, фейерверков – того успеха, о котором настойчиво трубят СМИ, провозглашая его единственной целью бытия, – это так страшно, что подчас приводит к мысли быть хуже всех, раз уж не получается лучше, – лишь бы заметили. Наконец, как известно, страшно впасть в руки Бога живаго (Евр. 10, 31). Что же делать бедному человеку, задавленному всеми этими страхами, страдающему от непризнанности?

Напрашивается кристально простой совет: пойти в храм. Но не все так просто. Можно было бы, строго говоря, и проконсультироваться у психолога; тоже неплохо. И опять-таки не все так просто. Профессиональный психолог, в отличие от шарлатана, не будет бегать за людьми с криком: «Вам нужна помощь, и я в состоянии ее оказать». Человек должен прийти к нему сам – со своей самостоятельно осознанной проблемой. Беда же в том, что страдающие дефектом критики (да и многими другими душевными болезнями и отклонениями) вовсе не знают, что они больны, – и знать не хотят; их позиция сродни тому случаю, когда рыдающая от злости женщина отталкивает валерьянку, крича, что это ей не нужно. Получается порочный круг: человек, страдающий дефектом критики, именно в силу этого не может дать себе здравую оценку и не обращается за помощью.

Но ведь и опытный священник не будет тыкать пальцем в человека, восклицая: «Вижу, вижу твой грех!» – хотя, увы, слишком многие верующие именно этого жаждут, именно за этим ездят к «прозорливым» старцам. При таком подходе к окормлению труд окормляемого сводится к преодолению расстояний и очередей, а не к духовной работе. Однако пастырский духовный долг в том и состоит, чтобы терпеливо объяснять, что для начала свой грех нужно осознать, что это необходимое условие для того, чтобы отделить его от себя и, прося у Господа избавления от этого греха, в то же время самому решительно от него отречься – опять-таки с Божией помощью.

Что же получается? Для того чтобы прибегнуть ради избавления от дефекта критики к врачу, нужно ясно осознать, что это – болезненное, недолжное состояние, и работать над собой в контакте и даже в сотрудничестве со специалистом.

Но и для того, чтобы получить духовное исцеление, нужно столь же ясно осознать, что ложное, да и просто непродуманное мнение о себе – это грех, и захотеть от этого греха избавиться. И еще – понять, что это возможно, только если пойти путем синергии, соработничества с Богом. Что греха таить, про синергию слышали многие, но понимается она подчас как что-то вроде «делового партнерства» в каких-то смутных, но грандиозных делах глобального масштаба. А тут вот дело вроде небольшое, вроде бы только тебя касающееся… Но оно может оказаться решающим в жизни и в деле спасения.

Только не надо делать поспешных выводов на мотив «значит, ходить в храм вовсе не обязательно». В том-то и дело, что может быть и не обязательно (в духовной жизни с обязательствами вообще не очень понятно, коль скоро есть обязанности и обеты), но чрезвычайно желательно, и вот почему.

Се, стою у двери и стучу, – говорит Господь (Откр. 3, 20). Он обращается к нам всегда и везде, терпеливо ожидая встречного обращения. А мы то ли не слышим, то ли нам некогда, то ли вообще не до того. Так вот, в храме у нас просто-напросто больше шансов услышать и откликнуться, – потому что меньше внешних раздражителей. Да, разумеется, взгляд бесцельно бродит, мысли отвлекаются… а все же нет здесь ни пива, ни рэпа, ни телевизора. А если еще и не зацикливаться на «байронических» мыслях о том, что-де, мол, все здесь мне чуждо, а просто побыть, – глядишь, и уловишь нечто, к тебе относящееся, потому что чем проще такое бытие в храме для новоначального, тем ближе оно к бытию с Богом.

Но не нужно ожидать ослепительного наития. Все проще, тише и как-то подлинее… А уж если возникла склонность к покаянию, то дальше открывается путь трудный, чреватый осложнениями и падениями, но, тем не менее, изобилующий дарами. И только на этом пути возникает возможность поверить в то, что совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин. 4,18). Это требует усилий, потому что страх окружает нас в этой жизни со всех сторон, – да и где найти ту самую совершенную любовь? Вот ее-то и нужно просить у Бога, а не всеобщего признания, процветания и наказания врагов, – да даже и не их «вразумления», потому что это – дело Божье.

А освободившись от страха (ну, если не совсем от страха, то, по крайней мере, от страха перед страхом, – уже неплохо), человек может смотреть на себя и делать выводы о том, кто же он такой на самом деле, чего ему от себя ожидать не следует, а о чем можно и постараться. А главное – что же просить у Бога. Недаром святой праведный Иоанн Кронштадтский говорил, что молитва должна быть конкретной. При этом не имеется в виду конкретная вещность молитвы; конкретное прошение – это о даровании, например, терпения, безгневности, неосудительности, стойкости в испытаниях… да мало ли чего нам не хватает!

И не нужно пытаться изменить мир; это не в наших силах, да и если честно, то мы вовсе не знаем, что именно нужно менять. Меняться следует нам самим – для того, чтобы изменилось наше отношение к окружающему.

И вот, святой апостол Павел во Втором послании к Коринфянам (2 Кор. 6, 4 – 10) в подробностях живописует, что бывает, если человек, свободный от дефекта критики в силу того, что он целиком обращен к Богу, встает лицом к лицу с прискорбными тяготами земного бытия. Мы… во всем являем себя как служители Божии… в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах… в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией… в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают, нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем. Вот она, совершенная любовь и как следствие – свобода от страха. И свобода от греха. То есть, конечно, как же греху не быть, но одно дело нападение греха, осознаваемое и преодолеваемое обращением к Богу, а другое – рабство греху. Об этом Павел писал неоднократно, но, пожалуй, яснее всего в Послании к Римлянам (Рим. 6, 17–22): раб Божий свободен от рабства греху, и напротив, противящийся тому, чтобы быть рабом Божиим, становится рабом греха. Но главное здесь для нашей темы – это свобода от тщеславия, свобода от суетных и ложных людских мнений. Эта свобода ничего общего не имеет с высокомерным игнорированием окружающих, хотя выглядит сходным образом. Так, в Патерике содержится рассказ о молодом монахе, с полным бесстрастием реагировавшем на окружающие его нестроения и на разнообразные конфликты среди братии; на вопрос о том, как ему удалось достичь такого высокого состояния духа, он ответил: «А они мне как псы». Конечно, никакой свободой здесь не пахнет, а имеет место проявление совершенно безумной, губительной гордыни. В силу достижения свободы в Боге человек освобождается и от дефекта критики, – если вдуматься, от тягостного недуга. Распространено и в общем справедливо представление о грешнике как о том, кто пьет, курит, ругается, дерется, ворует, развратничает… А страдающий дефектом критики вроде бы ничего такого не делает. Он может быть очень даже тихим человеком. Он «всего-навсего» калечит свою душу, тратит попусту данную ему жизнь и чем дальше, тем глубже погружается в тоску и недовольство, – в состояние поистине адское.